Этим первым утром на каждом перекрестке, а также у каждых ворот каждого квартала города все еще горели костры, разожженные прошлой ночью. Перед некоторыми из этих огней Фараон останавливался, вставал в Своем открытом паланкине на плечи Своих колесничих и, возвысившись надо всеми, поднимал раскинутые правую и левую руки, а затем сводил их, покуда кончики их пальцев не соединялись над Его головой, так что Его руки являли круг над Его Двойной Короной. При виде колонны собравшаяся поглазеть на это зрелище толпа кричала от удовольствия, и солнечные блики от широких золотых воротников, украшавших каждого из находившихся рядом с Фараоном, отражались на лицах людей. Слуги взмахивали над головой Усермаатра огромными опахалами из тростника и перьев, когда Он проходил, люди махали Ему букетами цветов, а городские ребятишки мчались вперед, чтобы снова приветствовать Его, пока Его бегуны поливали улицу маслом с цветочной водой, дабы Славный и Великий Бог не вдохнул ничего, что не было бы благовонным. И теперь перед Ним и по сторонам от Него, оттесняя назад толпу, размахивали дубинками нубийцы и сирийцы, выкрикивая на бегу: «Дорогу Божеству! Назад, назад! Идет Единственный!» Часто им приходилось кричать, чтобы быть услышанными, а толпа смеялась над их ломаным выговором и подавалась назад только после ощутимых толчков. «Слушайте мое слово, — кричали сирийцы, — не заставляйте меня пускать в ход палку!» Но рано или поздно им приходилось это делать, и на землю проливалась кровь с разбитой головы, и счастливые люди с расквашейными носами махали свите, поскольку теперь на протяжении будущих лет они могли с гордостью рассказывать о том дне, когда они подошли к Фараону так близко, что были исхлестаны бичом и узрели собственную кровь.
На всем их пути из храмов выходили жрецы и зажигали благовония. Барабанщики и арфисты играли для Фараона, когда Он проходил мимо, затем пристраивались позади, и пока процессия следовала через базары, к ней присоединялось все большее число горожан. Тамошние лавки покинули все, кто в них находился. Последним рядам свиты понадобилась половина утра, чтобы пройти по этим кривым улочкам.
Усермаатра проследовал мимо плотников, столяров, мебельщиков, изготовителей фанеры, вниз по улице Кузнецов, мимо плавилен, где выплавляли медь и олово, скобяных лавок и мастерских, где изготовляли доспехи из бронзы, вниз по улице Мастеров Благородных Металлов, где взмахом руки Он приветствовал всех, кто знал Искусство работы с Золотом, Серебром и их сплавом, а также их семейства. Кивком Он приветствовал мастеров, стоявших перед лавками сапожников, ткачей и гончаров и сотни их учеников. Ему навстречу неслись возгласы ткачей, изготовлявших шерстяные и льняные ткани, тех, кто трудился в мастерских, где делали нитки и фитили для ламп, Его громко славили по всему Кварталу Ювелиров, где работали с красной и желтой яшмой, сердоликом, малахитом, алебастром, вырезали скарабеев из ляпис-лазури, а также маленьких львов и кошек. Он миновал мастерские, где изготовляли повозки, колеса, мебель и занимались резьбой по слоновой кости. Они прошли вниз по улице Резчиков, где делали украшения для дворцов и гробниц и выбивали надписи на камне, вниз по длинной сырой улице, где работали сапожники и дубильщики, наполненной вонью свежевыделанных шкур — низкое занятие. Даже в эти праздничные дни, когда кожевенники не работали, никакое количество разбрызганных бегунами благовоний не могло уничтожить смрад: столь же стойкий тяжелый запах опилок благородных пород дерева наполнял улицу Гробовщиков; и еще страшнее было зловоние жижи в желобах изготовителей папируса. Затем колонна миновала лавки мясников, пивоваров и кондитеров, продававших свои изделия людям на улице, и многие выкрикивали приветствия с набитыми ртами, пока шествие двигалось по тенистым улицам корзинщиков и художников и вышло наконец к каналам, тянувшимся вдоль Площади Лодочников с ее длинными сараями и пристанями. Река была близко. Они прибыли на место, где должны были встретить Священную Лодку Птаха, которая последние десять дней плыла из Мемфиса вверх по реке.
Здесь мой Отец прервал Свой рассказ, будто размышлял о тех видах, что предстали в нашем сознании, и моя мать вздохнула и с восхищением в голосе сказала, что она поражена тем, как много знает Птахнемхотеп о тех-годах-что-остались-позади-нас. Рассказанное Им было подобно чуду, ясно увиденному слепым.
Я смог почувствовать, как приятна Ему эта похвала, но Он сказал лишь: «Я изучил каждый папирус, в котором говорится о Великом Празднестве Рамсеса Второго, а Третье Празднество, о котором Я вам рассказываю, происходило в Тридцать Пятый Год Его Правления — величайшее, и, мне кажется, Я описал почти все события, по крайней мере в полном соответствии с записями. Мне, однако, следует извиниться за то, что Я не смог назвать все титулы придворных и слуг, участвовавших в том Празднестве, поскольку Усермаатра ввел восхитительный обычай (использованный также Моим Отцом для Его Божественного Торжества после Его первых тридцати лет) — жаловать титулы, звук которых никто не слыхал на протяжении правлений по крайней мере последних двадцати Царей, а некоторых — если бы удалось измерить такой срок — более тысячи лет, со времен Хуфу и Менеса. В этом состоит трудность. Не все из титулов были записаны, а некоторые из папирусов Царского Хранилища рукописей, вероятно, перевезли из старого хранилища в Фивах в новое в Мемфисе небрежно, так что они истрепались. Некоторые из титулов неверно записаны. Они нам не знакомы. Но вот ведь в чем дело! В этих делах Я такой же дотошный, как и Главный Писец. Не знаю, быть может, это Моя давняя преданность Птаху, но во Мне живет огромное уважение к Нему, лучшему из ремесленников, поэтому Я постарался узнать все старые кварталы Фив такими, какими они были в те времена, так же хорошо, как сегодня Я знаю мастерские Мемфиса».
При этих словах мой прадед кивнул и сказал: «Все, что Ты описал, изложено верно. — В его голосе прозвучало почтение, по крайней мере я его расслышал, так как воспринимал все чуткими ушами моего Отца, удовольствие Которого от Своего рассказа таким образом не уменьшилось. Он быстро сказал: — Ты, разумеется, был там».
Мененхетет кивнул.
«В окружении Маатхорнефруры?»
«Вместе с Ее Придворной Охраной, — ответил мой прадед. — Ни одной из Его Трех Великих Супруг не было там в первый день: ни Нефертари, ни Истнофрет, ни Маатхорнефруры, но я находился во главе Ее людей-хеттов и чувствовал себя очень неловко, проходя мимо командиров Царской Гвардии Аменхерхепишефа, находившихся в городе. Хотя Принц еще не прибыл в Фивы, они уже были здесь и прекрасно знали, что Он думает обо мне. Мнение это было настолько неприглядным, что я дал себе слово на протяжении этих пяти праздничных дней не заходить ни в одно из тех питейных заведений, где они могли быть, поскольку не хотел быть избитым до полусмерти».
«Вот именно о таких подробностях, — сказал Птахнемхотеп, снова оживляясь, — Я и хотел бы послушать, ибо они относятся как раз к тем событиям, описанию которых писца не обучают».
«Я с уважением выполню Твое горячее желание», — сказал мой прадед, не сводя глаз с нас, сидевших опершись на подушки.
«В Моем рассказе о шествии не было ошибки?»
«Он гораздо полнее того, что сохранила моя память, — сказал Мененхетет. — В тот день я видел лишь происходившее рядом со мной, Ты же видишь все в целом».
«И все же Я уверен, ты думаешь о том, что Я упустил или чего не знал».
«Опишу лишь весьма незначительное происшествие, — сказал Мененхетет. — Теперь оно представляется забавным. Должен сказать, что шествие двигалось по улицам мимо тех мастерских именно так, как Ты его описал, но последняя улица перед Площадью Лодочников огибала угол Квартала Шлюх, который в те дни был намного больше, чем сейчас. Эти женщины встретили нас взрывом насмешек. Все они выглядывали из своих окон, когда мимо проезжали маленькие царицы. И шлюхи никогда бы не догадались, кто они такие (так как маленькие царицы были одеты как Принцессы и ехали в золотых повозках), если бы не их дети, а рядом не было ни одного мужчины. К тому же, признаюсь, маленькие царицы пребывали в столь же радостном возбуждении, что и шлюхи. В этот день к ним было обращено восхищение половины мужского населения Фив, а они настолько не привыкли к подобным жарким взглядам, что их щеки горели ярче их румян».
