Она выглядела не вполне здоровой. Я постарался Ее успокоить. Я объяснил, что любое колдовство, достаточно сильное, чтобы извлечь корни врага, не может не причинить значительного беспокойства. Невозможно наслать на кого-то такую болезнь, не пострадав от этого до некоторой степени самому. Я не спросил Ее, отчего, раз уж Она смогла столь искусно воспользоваться отправлениями Усермаатра, что разбила Его голову о камень, в этом случае Ей так невыносимо поступиться Своей чистоплотностью. Я, однако, все понимал. Женщина испытывает больший страх, используя свою магию против другой женщины, чем когда она вредит мужчине. Я не осмелился сказать даже о последних наставлениях, данных мне Пепти. Каждый вечер на протяжении семи дней, из которых этот был первым, я должен ходить к Хебит Хепер за новым свертком. И каждую ночь Нефертари будет получать новое послание.
И действительно, на следующую ночь все было еще хуже. Ей было сказано взять жесткие, как щетина, светлые волосы, которые Она держала под подголовником в первую ночь, и теперь во сне держать их в руке. На третью ночь Ей пришлось положить их в мешочек и обвязать вокруг Своего живота, на четвертую — вокруг Своей шеи. И, будьте уверены, на седьмую — Она спала с ними между бедер и возмущалась уже меньше. Магия оказывала сильнейшее воздействие.
К тому времени при Дворе уже не было никого, кто бы не слыхал про страдания Маатхорнефруры и ужасную рвоту, поразившую Ее желудок. На пятое утро я сам видел Ее. Царь держал Ее в объятиях, а Ее тело то скручивалось, как у змеи, то резко распрямлялось, скручивалось и распрямлялось, а тем временем Царский Лекарь держал золотую миску у Ее рта. Меня попросили выйти из покоя. Я знал, что Золотой Вазе также находилось применение. Она извергалась от корней Своего живота и от корней Своих внутренностей. Позже в тот же день я узнал, что у Нее стали выпадать волосы. Этот слух прошел по Дворцу, подобно водам поднимавшейся реки.
Усермаатра послал за Хекет. Маленькую царицу вызвали из Садов, чтобы сирийка лечила почти сирийку, и Хекет попросила достать панцирь черепахи с берегов Великой Зелени. Лекари и посыльные обошли все рынки Фив, прежде чем разыскали такой редкий предмет, и Хекет кипятила панцирь, пока он не превратился в густое варево, а затем смешала его с салом только что убитого бегемота. Они использовали эту мазь каждый день, но говорили, что Маатхорнефрура уже потеряла Свои волосы.
Нефертари постоянно говорила о Хекет. „Болезнь — сама по себе беда, — сказала Она, — но чтобы за тобой еще ухаживала женщина с лягушачьим лицом — это несчастье. Скажи Мне, Сесуси когда-нибудь любил Хекет? — Когда я кивнул, Она в восхищении покачала головой. — Он — Бог. Лишь Бог может наслаждаться Медовым-Шариком и Хекет. — Она вновь посмотрела на меня. — И в одну и ту же ночь? — Я кивнул. — Он — порождение чресел Сета, — сказала Она с самым веселым видом. — Ты должен рассказать мне все о вас с Медовым-Шариком".
„Я не смею".
„О, Мне ты расскажешь". — Трудно было судить о глубине Ее хорошего настроения.
Я подумал: отчего Нефертари так мало волновала неизменная преданность Усермаатра Маатхорнефруре? Казалось, ужасная болезнь совсем не отвратила Его от Нее. На самом деле Он ни разу не навестил Сады в дни болезни Маатхорнефруры. Однако прекрасное настроение Нефертари так незначительно ухудшилось, что я стал думать — не помешательство ли это, вызванное магией как проявление хрупкого равновесия Маат? Действительно, Н «рерта-ри в те дни стала немного прихрамывать от болей в суставе бедра, и все то время, которое я Ее знал, эта хромота не проходила. Однако, говоря о помешательстве, я не заметил, чтобы эта боль повлияла на Ее хорошее настроение, Она попросту не замечала Ее. Она была Царицей, и Ее мысли были заняты делами более близкими Ее душе. Раз Она даже сказала: „Сесуси будет постоянно уверять в Своей преданности, — тут Она рассмеялась, — но Ему очень легко наскучить. Он останется верен Ей до того дня, когда не сможет больше переносить Маатхорнефруру ни одного мгновения. Тогда Он отошлет Ее, облысевшую и все такое — назад к хеттам, в парике, в голубом парике, и они объявят нам великую войну за нанесенное оскорбление. Аменхерхепишеф обретет славу, вместо того чтобы стареть на Своих малых осадах, а Усермаатра доживет до глубокой старости со Мной. Я еще познаю власть Хатшепсут!" — Говоря это, Она держала меня за руку, и я чувствовал ее лихорадочный жар.
Другие, впрочем, тоже начинали рассуждать так же, как Она. Теперь высшие чиновники чаще посещали Ее Двор. Раньше случались дни, когда в Ее Дворце можно было никого не увидеть, кроме Хранителей Ее Покоев, Хранителей Ее Одежд, Хранителей Ее Кухни, Хранителей Ее Повозки, да еще нескольких старых, мелких и болтливых друзей. Теперь же однажды утром явился Управляющий Сокровищницы Верхнего Египта со своими писцами, их было восемь, чтобы показать, как велико его уважение, приходили Личные советники, Принцы, судьи, даже Казначей. Многие из них — пожилые люди и, на мой взгляд, не самые значительные и не самые приближенные из советников Усермаатра, скорее, как мне представлялось, старые друзья с тех времен, когда одна Нефертари была Царицей. Я был бы более уверен в повороте Ее судьбы, если бы среди посетителей были знатные люди, более близкие Маатхорнефруре.
Тем временем Нефертари жаловалась мне самым счастливым голосом. „Мои дни дарили Мне больше радости, — говорила Она, — когда ты и Я могли проводить вечерние часы, глядя в зеркало", и Ее пальцы легко касались моей шеи под ухом или пробегали по моей руке. Мне еще никогда не доводилось ощущать отзвук столь легкого прикосновения, который проникал бы так глубоко в меня — лишь в моих воспоминаниях о тайной блуднице Царя Кадеша. Ее глаза говорили теперь со мной без зеркала. Ее пальцы играли с моей шеей, и теперь, когда мы бывали одни, одежды на Ней стали более прозрачными. Я знал, что из льна можно соткать чудесные вещи и что многие дамы по торжественным случаям надевают платья из тончайшей ткани из Кусии [55], под которой их тела можно разглядеть так же хорошо, как это смогли бы сделать позже их мужья, но мне еще предстояло узнать, что даже в этих тонких прозрачных одеждах, сотканных из воздуха, еще более прекрасных, чем то воздушное одеяние, что надела этой ночью моя внучка, присутствует некая легкость, глядя на которую можно поклясться, что эту нить пряли пауки. Одежды Нефертари отличались такой нежностью красок, что трудно было понять, окрашены ли они в цвет желтой розы или то свет от свечей, но я видел золото Ее тела, и, когда красота Ее грудей касалась материи, алое золото сосков Нефертари становилось глубже по цвету, доходя в тенях до розово-бронзового оттенка.
Я содрогался, мое мощное рычание сотрясало тишину моей души. Я был безногим львом. Никогда еще я так отчетливо не сознавал ничтожество своего происхождения, чем когда ощущал отсутствие собственной силы перед Ее Ка-Исиды и знал, что, даже если бы Нефертари и помогла мне, использовав самые грубые приемы Медового-Шарика (чего Она, без сомнения, не стала бы делать), я, возможно, все равно не смог бы преодолеть оцепенения, и толку от меня было бы не больше, чем от мертвеца. Для крестьянина любить Царицу — все равно что таскать каменные глыбы на спине.
Поэтому, пристально глядя на Нее в зеркале, я стремился пылким взглядом передать весь голод своих охромевших чресел. Мои глаза говорили Ей, как я желаю Ее, мое обожание насыщало воздух вокруг нас ароматом меда. Казалось, Ей нравились такие вечера, когда все уходили и мы оставались одни. Было похоже, что Ее желание готово подняться вместе с рекой за стенами Дворца, но мои чресла напоминали землю, где в холодном тумане шли дожди. Я думал о том, как пренебрежительно отозвалась Она о семействе Маатхерут с их двадцатью поколениями, и не мог представить себе, как вообще Она может желать меня? И я пришел к выводу (не мудрость ли Маатхерут шептала мне на ухо?), что для Усермаатра не могло быть большего оскорбления, чем прикосновение плоти крестьянина к Ее плоти.
