«А теперь пошли к тебе».

Мой с содового пришел и остался. Мне было тогда тридцать восемь, ему сорок. Я понимала: пылкой или романтической любви у нас быть не может, но на дружбу с ним я надеялась. Жить одной страшно. А он прожил у меня неделю и пропал. День нет, два. Я волнуюсь: что случилось? Заболел? Или несчастный случай на производстве? Иду на содовый. Вызываю его на улицу. Он выходит, удивленно спрашивает:

«Зачем пришла?»

«Волнуюсь, почему тебя нет».

«Уже все».

«Как все?»

Оказывается, мой с содового давно женат, а мне об этом ни слова. Больше того, жена несколько дней назад родила ему ребенка.

Выясняется, отец моей тогда еще не родившейся Катеньки ходил ко мне не потому, что искал любви или дружбы. Просто на ту неделю, на которую он отвез жену в родилку, ему нужна была женщина. И он не постеснялся, оправдываясь, сказать мне об этом прямо.

Ну, что было делать? Плеснуть ему в глаза серной кислотой или написать на него жалобу в партком? Я не стала устраивать скандалов. Я решила родить дочку Катеньку.

Вы сделаете ошибку, если решите, что маленькая, складненькая пришла в редакцию, чтобы поплакать в жилетку фельетонисту. Чудаковатой она была, но не плаксивой. Неудачи скорее закалили, чем расслабили ее.

Родив дочку Катеньку, Милица Антоновна тогда же как бы подвела итог своей тридцативосьмилетней жизни. Жизнь ей не задалась, и она винила за это не себя, не людей, а свое жилищное неустройство. Если бы у нее ко дню свадьбы была бы пусть маленькая, пусть плохонькая, но своя отдельная комнатка, то жизнь ее — Милица Антоновна твердо верила в это — была бы радостней и полнокровней. Ей не пришлось бы любить воровски, страшась шорохов и скрипов. У нее были бы дети, рожденные тогда же, в первые, самые сладкие годы любви. И не нужно было бы ей через пять лет после смерти мужа, краснея, рожать от того, «с содового», дочку Катеньку.

И она тогда же, в родильном доме, дала себе слово сделать все, чтобы жизнь Катеньки была счастливей. Катенька только-только родилась, а Милица Антоновна стала откладывать деньги, чтобы сделать дочке к свадьбе подарок. Семнадцать лет жесточайшей экономии — и в прошлом году, окончив десятилетку, дочь получает в кооперативном доме, построенную для нее мамой однокомнатную квартиру. А в этом году, к радости Милицы Антоновны, Катенька выходит замуж за Эдика Кучкина, трубача эстрадного оркестра областной филармонии.

Место работы жениха предопределило темп и характер свадьбы. Счет шел на две четверти. А так как эстрадный оркестр сопровождал молодых из загса до самого дома, то свадебный кортеж двигался по улицам города в ритме быстрого фокса и твиста. К званым гостям по дороге присоединялись и незваные. Незваных набралось столько; что на бывшей Молотовской, ныне улице имени комсомолки-разведчицы Елены Веткиной, напротив здания горкома партии, на десять минут было прервано уличное движение. Первый секретарь горкома подошел к окну, чтобы выяснить: почему народ в будний, не помеченный красным день поет и пляшет на улице? И когда секретарю сказали, что это свадьба, он так порадовался за новобрачных, что тут же позвонил первому секретарю горкома комсомола и попросил его познакомиться с опытом этой свадьбы поближе и как можно скорее данную примету нового сделать традицией.

А народ спел, поплясал и, проводив молодых до подъезда нового кооперативного дома, разошелся кто куда. Люди понимали, что свадьба хоть и веселая, но всему городу в однокомнатной квартире не разместиться.

Внутрь дома вместе с новобрачными прошли по числу имевшихся за столом двенадцати посадочных мест двенадцать самых близких и почетных гостей. Две матери. Его и ее. Две подруги ее и два товарища его. Замдиректора филармонии. (Директор неделю назад был снят.) Худрук и дирижер оркестра и самые лучшие из музыкантов: первая скрипка, первый саксофон, первый тромбон. И так как первая труба занимала посадочное место жениха, то двенадцатое гостевое место занял прибежавший на свадьбу для изучения ее опыта первый секретарь горкома комсомола.

Как потом докладывал секретарь, опыт прошел удачно. Песни пелись на свадьбе хорошие. (Слова Ошанина, Острового и Долматовского.) Пили и молодые и гости, по причине высокой сознательности, в меру. Танцевали, по причине малогабаритности квартиры, тоже в меру.

В два часа ночи гости, прокричав в последний раз «горько», отбыли восвояси. Ушла на тот конец города, на свои восемь вдовьих метров, и Милица Антоновна, оставив новобрачных одних в однокомнатной квартире. Счастливые, они, не в пример ей и ее мужу Косте, не оскверняли в свой медовый месяц ни строгих правил студенческого общежития, ни законов нравственности, шурша и шушукаясь ночью в своем углу за шкафом в тесной, многонаселенной комнате. Они могли любить, целоваться вволю, не пугаясь протоколов и внезапного ночного вторжения дворников и комендантов.

Милице Антоновне казалось, что она, как мать, сделала все, чтобы счастливая супружеская жизнь ее Катеньки длилась вечно, а она, супружеская жизнь, окончилась за четырнадцать дней. На пятнадцатый муж Катеньки ушел из дома.

Милица Антоновна не хочет, чтобы я высмеял непостоянство первой трубы в фельетоне. Она просит, чтобы фельетонист только поговорил с трубой, заставил его вернуться к жене.

— Хорошо, я поговорю.

— Сейчас. Немедленно.

— К чему такая спешка?

— Филармония отправляет оркестр на Дальний Восток. А это не меньше чем на два месяца. За это время молодожены могут отвыкнуть друг от друга.

Чтобы успокоить Милицу Антоновну, я звоню в филармонию и прошу первую трубу оркестра зайти к часу в редакцию.

— Непременно, — шепчет Милица Антоновна.

— Непременно, — говорю я.

Милице Антоновне очень хочется принять участие в нашем с трубой разговоре, но она понимает, что это невозможно, и, молча поклонившись, идет к выходу.

От комнаты отдела фельетона до подъезда редакции шесть этажей. Милица Антоновна на каждом отдыхает, думает, надеется. А я не думаю, не надеюсь. Кляну себя. Сто раз давал слово не писать больше фельетонов о покинутых женах. Эта тема надоела и мне и читателям. И вот снова не выдержал, пожалел. Правда, на этот раз не покинутую жену, которую я еще не видел, про которую ничего не знаю, а ее мать. В тридцать восемь лет, еще совсем не старой женщиной, Милица Антоновна напрочь отказывает себе во всех удовольствиях жизни. В новом платье, в сладком блюде к обеду, в отдыхе. Жилищный пай, как думалось матери, должен был гарантировать семейное счастье ее дочери. А это счастье оказалось призрачным.

И виноват в крушении материнских надежд он, первая труба оркестра. И я, еще не зная, не видя, уже негодую, ругаю его. Да есть ли у этой трубы сердце?

В час дня труба стучится, входит в комнату фельетонистов.

— Здравствуйте.

Голос у трубы приятный. Рост, внешний вид соответствующий. Вот только полубаки из испано-мексиканских кинофильмов на светлой голове типичного костромича кажутся мне выращенными не на месте. Кроме полубаков бросаются в глаза и несколько развязные манеры Эдика Кучкина. Молодой человек, не спрашивая разрешения, закуривает. Не ожидая приглашения, садится. В разговоре берет ультимативный тон:

— Мириться с ней не буду. Так что времени зря не тратьте. Не убеждайте.

— Давайте начнем разговор не о мире. О ссоре. Почему вы ушли?

— Виновата она!

— В чем?

— Разрешите не вдаваться в подробности. Это очень интимно.

— В подробности не вдавайтесь, а главное скажите.

— Мне двадцать девять лет, ей восемнадцать. По отношению к ней я был всегда честен, думал, и она отвечает мне тем же. А она обманывала меня.

— В каком смысле?

— Я застал ее на месте преступления.

— Она же еще девочка. Ей всего восемнадцать.

— Таким ничего не стоит обмануть и в шестнадцать, и даже в четырнадцать.

— Расскажите, как было дело.

— Новый номер «Огонька» в нашем городе я всегда покупаю первым. Для этого по субботам я приезжаю за десять минут до прихода московского поезда на станцию и сразу же занимаю очередь в привокзальном киоске. С тех пор как я подружился с Катей, я стал покупать «Огонек» не по одному экземпляру, а по два. Один для нее, второй для себя. Привезу журналы домой, и мы сразу же садимся за разные столы и начинаем соревнование: кто раньше решит кроссворд.