— Как вы подписываетесь в газете?
— С. Садырин.
— Я ставлю под вашей статьей вашу подпись. Вот и везите ее.
— Зам не напечатает статью за моей подписью.
— Вы плохого мнения о своем заме.
— Уверяю вас.
— Давайте проверим.
Товарищ Серго, как и в прошлый раз, проводил меня до лестницы. До отправки самолета оставалось меньше часа. Бегу по лестнице вниз. В темпе забираю на вешалке плащ, тюбетейку, чемоданчик — и вперед. На шоссе перехожу на рысь. Не опоздать бы. Одна надежда на попутную машину до аэродрома. И, словно по заказу, меня нагоняет Артюша.
— Садись.
Сажусь. Артюша включает скорость и начинает ругаться.
— Степа, ты босяк. Два дня кряду будишь народного комиссара ни свет ни заря. Кроме тебя товарища Серго будил так рано, очевидно, только надзиратель Александровского централа.
— У меня задание зама.
— Кто твой зам и кто товарищ Серго, ты подумал?
— Опаздываем.
— Твой зам еще не родился, когда товарищ Серго был уже членом партии.
— Прошу, прибавь скорость.
Артюша прибавил и сказал:
— Босяк, босяк, а ты ему чем-то показался.
— Он зарезал меня.
— Он поднял в шесть утра своего шофера, чтобы тот подбросил тебя, босяка, к аэродрому.
— Я не босяк, Артюша, я приговоренный к смерти. Завтра замредактора публично снимет с меня голову.
С тяжелым сердцем садился я в самолет, но чем ближе было к Москве, тем оптимистичнее становились мои мысли. «Ну выругает меня зам, ну даст даже выговор. А за что? Предположим, в полосе совсем не было бы подвала? Тогда, конечно, вина моя. Не обеспечил. А ведь подвал есть».
Лечу в самолете, иду по Москве, поднимаюсь по редакционной лестнице и рассуждаю: «Эка важность, что под подвалом стоит не та подпись, которую хотел видеть зам. Дело в конце концов не в подписи, а в том, как написан подвал, какие в нем факты, мысли».
Вхожу к себе в отдел и тут же забываю, что мучило меня. Со всех сторон мне кричат:
— С приездом! Здорово! Привет орлу!
Один, от полноты чувств толкает меня в грудь. Другой стукает по плечу. А секретарь отдела Зоя чмокает в щеку и кричит:
— Макар, Степа приехал.
Из соседней комнаты выходит Макар и, несмотря на высокое звание шефа промышленного отдела и члена редколлегии, тоже стукает меня кулаком в грудь.
Я не был в Норвегии в день прилета Амундсена с Северного полюса, но не сомневаюсь, работники промышленного отдела встретили своего магнитогорского спецкора если не так пышно и многолюдно, то так же тепло и ласково.
Наконец меня кончают толкать в грудь и бить по плечу. Макар ведет к себе в комнату. Я ставлю на стол чемоданчик, сую руку под крышку и спрашиваю:
— Угадайте, что это?
— Волос из бороды Барбароссы!
— Неопубликованные драмы и комедии Степы Садырина с предисловием Бернарда Шоу и Анатолия Луначарского.
— Слезы святого Сульпиция!
Ребята изощряются как могут.
— Не угадали, — говорю я и вытаскиваю из чемодана здоровую стальную заклепку.
— Откуда она?
— Ее должны были всадить первой в первый лист первого ряда кожуха «комсомольской домны», но я упросил клепальщиков подарить ее «Молодежной газете».
— Давай в музей, — кричит Макар.
В комнате Макара два стола. За одним он пишет, правит, на другом держит реликвии новостроек пятилетки. Здесь лежит шатун, выточенный на Сталинградском тракторном заводе. Его должны были поставить в мотор первого трактора, а корреспондент «Молодежной газеты» уговорил мастера сборки подарить его редакции, рядом с шатуном килограмм щебенки, вытащенной из первой порции бетона, который должен был пойти в фундамент первого быка Днепровской электростанции. Кусок передельного чугуна из первой плавки, первой вагранки Харьковского тракторного завода. Несколько шестеренок, нарезанных на только что пущенном Ростовском комбайновом заводе…
Три месяца назад, когда я был в последний раз в редакции, мне стало обидно, почему в музее Макара не было ничего магнитогорского. До первого чугуна нам было еще далеко, но кое-чем могли похвастать и мы.
Вслед за заклепкой я вытаскиваю из чемодана несколько кусочков руды.
— Откуда?
— Из первого рудника горы Магнитной.
— Годится в музей. А это что?
— Динасовый кирпич. Его привезли для печи коксовой батареи, которая хоть и значится в проекте за номером восемь, но начала строиться первой.
— Давай и кирпич в музей.
— А пригоршня земли годится?
— Откуда?
— Из котлована под фундамент первой печи мартеновского цеха.
— Годится и пригоршня.
Наконец экспонаты из чемодана переходят на стол-музей, Макар отводит меня к другому столу, за которым он пишет, и спрашивает:
— Полосу привез? Неси на машинку.
Я открываю рот, чтобы сказать о злоключениях с подвалом на полосу, и ничего не говорю. Не — хватает мужества.
«Скажу потом», — успокаиваю себя.
Появление магнитогорского корреспондента в машинном бюро вызывает такой же переполох и оживление, как и его появление в промышленном отделе. Правда, машинистки не толкают корреспондента в грудь, не бьют по плечу, но первая фраза у них та же:
— Показывай, что привез?
Я вытаскиваю из чемодана пучок серебристого ковыля.
— Ну что за прелесть! Откуда?
— Со дна будущего магнитогорского пруда. (Позже эти пруды стали именоваться морями.) Как только достроим плотину, так сразу пустим воду.
Я подхожу к крайней машинистке и кладу ковыль на ее столик.
— Это тебе, Люба.
Люба развязывает пучок, и через минуту у каждой машинистки в волосах по живой серебряной травиночке.
— А это полоса. Если можно, перепечатайте поскорее, — говорю я Любе и иду в кабинет зама.
— Добрый день.
— С счастливым прибытием, орел! Привез? Неси на машинку.
— Уже.
— Хвалю. Ты, Степа, стал настоящим журналистом. Умеешь и написать и организовать.
Я хочу сказать, что с «организацией» на этот раз ничего не получилось, и опять молчу. Опять откладываю признание «на потом».
Пять машинисток дружно, за час перепечатывают полосу. Зоя приклеивает к каждой статье паспорт и кладет их стопочкой передо мной, и я первой Зое сообщаю о проколе, который произошел со статьей народного комиссара.
— Что делать, Зоенька?
— Заму ты уже сказал?
— Нет.
— Ну и верно. Сначала давай скажем Макару.
Заходим к Макару, и первым говорю не я, а он.
— Смотри, орел, так будет выглядеть твоя полоса, — говорит Макар и протягивает мне расчерченный макет.
Центральная статья на этом макете стоит не подвалом, как думал я, а открывает полосу трехколонником. А сверху, над заголовком трехколонника, фамилия автора — не С. Садырина, а С. Орджоникидзе.
— Как, ничего? — спрашивает Макар.
Я ухожу от прямого ответа.
— Давай сначала прочтем полосу.
— Давай.
Добрая душа Зоя понимает, в чем дело, и подкладывает Макару на прочтение сначала подверсточные статьи, оставляя центральную на самый конец. Макар читает, бросает короткие реплики.
— Ничего. Это получше. И эта лучше.
Зоя подкладывает Макару центральную статью. Статья Макару нравится. Он улыбается, листает страницы, насвистывает. Снова улыбается. И так до десятой страницы. А десятая последняя. На десятой подпись автора. Не С. Орджоникидзе, а С. Садырина.
Макар продолжает насвистывать, но уже не от полноты чувств, а по инерции. Наконец он поднимает на меня глаза, спрашивает:
— Что случилось?
Я рассказываю, все, как было.
— Заму ты уже сказал?
— Нет.
— Правильно. Я ему скажу все сам. Пусть он покричит на меня, пусть отлается, отматерится, а тогда войдешь и ты.
— Нет, я скажу о проколе заму, — говорит Зоя. — Я женщина. Меня он лаять, материть не будет.
Я понимаю Зою. У Макара больное сердце, и она хочет оградить его от ненужных волнений.
— Орлы, вы хорошие люди, — говорю я Макару и Зое. — Спасибо. А к заму я пойду сам.
И я иду. Но зама у себя нет.