Когда мы прибыли, люди Чинзамбы изо всех сил били в барабаны, выражая таким образом свою радость по случаю своего освобождения от мазиту. Барабан является основным музыкальным инструментом манганджа, и при помощи его они выражают и радость, и горе. Они превосходно отбивают такт.
Чинзамба позвал нас в одну очень большую хижину и подарил нам много пива.
Яркий свет солнца, из-под которого мы только что вышли, дал ему возможность дипломатическим образом хорошо рассмотреть нас до того, как наши глаза настолько привыкли к темноте, чтобы увидеть его. В выражении лица его было что-то еврейское или, вернее, у него было древнеассирийское лицо, как на памятниках, привезенных в Британский музей Лэйярдом. Такой тип лица очень обычен в этой стране. Он наводит на мысль, что настоящим типом негра является совсем не тот тип, который встречаешь на западном побережье и по которому большинство людей составляют себе представление об африканцах. У большинства местных жителей форма головы такая же красивая, как у тех, которые изображены на древних ассирийских и египетских памятниках. Губы их больше похожи на губы европейцев, чем на губы негров западного побережья. Их можно назвать полными, но не неприятно толстыми. И здесь чаще встречаются немного удлиненные назад и вверх головы, как у Юлия Цезаря, чем среди нас. Большое кольцо в одном ухе, так же как и некоторые их прически, напоминают египетские памятники. Как правило, ноги не имеют высоких икр, что считается отличительным признаком африканской расы. То, что называется «жаворонковой шпорой», встречается здесь не чаще, чем среди цивилизованных рас Европы. Несколько раз мы замечали особенно длинную берцовую кость, но нам не представился случай выяснить, является ли это таким же обыкновенным явлением, как и длинные руки, которые когда-то давали нам столько преимущества в обращении с длинными мечами.
В крепости у Чинзамбы было много абиза, или бабиза, и он отбил мазиту главным образом с помощью их мушкетов. Эти бабиза большие путешественники и хорошие торговцы и в действительности занимают в этой стране примерно такое же положение, как греки на Ближнем Востоке. Чуть ли не первыми словами, с которыми они обратились к нам, были: «Я видел море, я был в Ибо, Мозамбике, Келимане; я знаю суда, пароходы, англичан; я великий купец». Они считали, что эти познания являются основанием для фамильярности с нами, которую допускают торговцы мулаты на берегу.
В то время как манганджа относились к нам с благоговением, как к людям, совершенно непохожим на всех тех, которых они когда-либо видели, бабиза вошли в нашу хижину и уселись с видом людей, привыкших к хорошему обществу. Желая быть вежливыми с этими незваными гостями, мы сделали им несколько комплиментов по поводу их далеких путешествий и торговых успехов и выразили надежду, что они при своих знаниях и богатстве будут более обычного великодушны к измученным, голодным и мучимым жаждой странникам; но это не произвело никакого впечатления. Никогда ни здесь, ни в других местах мы не получали подарков от ба-биза, даже самых ничтожных.
Обычно макололо отвечали весьма убедительно, заявляя навязчивым посетителям из этого племени: «Из того, что вы позволяете себе садиться рядом с англичанами, ясно, что вы никогда ни одного из них не видели, все ваши путешествия – ложь с начала до конца, вы никогда не могли встретить настоящих морских англичан, а только какую-нибудь помесь с волосами вроде этих (указывая на свои головы)». Не прибегая к грубости, мы обычно бывали в их обществе столько, сколько нам было нужно, и выяснили, что о внутренней части страны они знали больше, чем о побережье.
Нам очень понравился Чинзамба; он был решительно против того, чтобы мы рисковали своей жизнью, идя дальше на северо-запад. Так как полагали, что мазиту заняли все горы в этом направлении, мы провели 4 сентября у него. Принадлежащая ему область, носящая название Мозапо, волнистая, с несколькими коническими холмами; к сожалению, из-за тумана видимость была очень плохой. Трава сейчас была вся желтая, с несколькими черными пятнами на тех местах, где она была выжжена. Высокие деревья были оголены, за исключением тех, которые росли по берегам Линтипе, протекающей здесь по глубокому скалистому руслу. В том месте, где мы раньше переправились через нее у озера, она была спокойной и глубокой, и в ее плесах играли бегемоты.
Около частокола, за которым мы жили, была густая роща, и наши люди настреляли в ней много цесарок. Женщин и детей постоянно видели купающимися в реке, и мужчины не подходили к ним без разрешения. Мы часто замечали, что женщины манганджа тщательно избегают тех мест, где, по их предположениям, моются мужчины, и только счастье увидеть в первый раз белую кожу заставляет их иногда забыть о своих хороших манерах.
Смех женщин очень веселый. Это не глупая жеманная улыбка и не бессмысленный громкий хохот, а веселый, звенящий смех, звук которого радует сердце. Начинают с ха, хее, затем следует хоровое – хаееее. Заканчивают они, дружно хлопая в ладоши, что на зрителя производит впечатление большой сердечности. Если, знакомясь с вождем, мы замечали веселый огонек в его глазах, сопровождавший его смех, то всегда считали его хорошим товарищем и никогда в нем не разочаровывались впоследствии. Плач малышей во время их детских горестей по тону тот же в различных возрастах, как и во всем мире. Жалобные звуки, когда-то близкие родительскому сердцу и уху, всегда напоминали нам о доме и семье, и мы чувствовали благодарность за то, что к младенческим горестям наших детей никогда еще не присоединялось раздирающее сердце горе, которое приносит торговля невольниками.
Мы отправились 5 сентября на северо-восток; Чинзамба посоветовал нам на прощание избегать разбойничавших мазиту. Мы шли миля за милей по полям туземцев, засеянным хлебом, перемежающимся с участками хлопка. Много толстых колосьев было наломано в спешке жнецами, и теперь они лежали поперек дороги и очень мешали нам двигаться вперед.
Женщины и мужчины с большим рвением собирали оставшиеся еще колосья и торопливо переносили их в крепостцы из частокола, которые были завалены зерном и в которых помещалось по три-четыре тысячи человек. Некоторые принимали нас за мазиту и в страхе убегали, но возвращались, когда наши проводники успокаивали их, говоря, что мы англичане, прибывшие под парусами на озеро. Так как вдоль дороги мазиту и беглецами было рассыпано много зерна, то некоторые женщины собирали его и просеивали, чтобы отделить песок.
Три трупа и несколько сожженных селений говорили о том, что мы шли как раз по следам захватчиков и что система обеспечения «добрыми хозяевами» в руках зулусов является довольно печальной. Все, что можно привести в ее пользу, это то, что она влечет за собой гораздо меньшую потерю жизней, чем эта же система за океаном.
После длинного перехода по хлебным полям мы шли по безводной равнине, расположенной примерно на северо-северо-запад от гор Цента, к одной деревне на озере и оттуда по его берегу в Читанду. На берегах озера теперь скопилось много беженцев, укрывавшихся там в тростнике, представлявшем собой весьма слабую защиту. На протяжении многих миль берег озера представлял собой непрерывный ряд селений с временными хижинами. Люди принесли с собой немного зерна. Они говорили: «Что мы будем есть, когда все это выйдет? Если мы посеем хлеб, придут дикие звери (зиньяма, как они называют мазиту) и возьмут его. Посадим маниок, они сделают то же самое. Как мы будем жить?» Одна бедная слепая женщина, думая, что мы мазиту, бросилась прочь от нас с вытянутыми руками, высоко поднимая ноги, как это обычно делают потерявшие зрение, и прыгнула в тростник в поисках спасения.
На нашем пути вдоль берега мы переправились через несколько ручьев с прозрачной холодной водой, которых мы не заметили при прежнем обследовании этих мест на лодке, потому что устья этих ручьев заросли тростником. Один ручей издавал сильный запах сероводорода.
Мы достигли Моламба 8 сентября и встретили там нашего старого знакомого Нкомо.
