Правда, в империалистических странах – во Франции, в Англии – назревает революция; но именно в наиболее опасный для своего существования момент парижская и лондонская биржи могут предпринять азартный шаг и в качестве последней ставки попытаться задушить первоисточник революции – нашу Советскую Республику. Они могут броситься на нас через Кавказский проход между Черным и Каспийским морем, и возможно, что нам по первому весеннему сплаву придется спустить на юг 3-ю армию – нынешнюю 1-ю трудовую.

Но пока эта армия может и должна выполнять хозяйственную задачу. Она должна соответствующим образом применить и использовать свою организованную силу. Но тут мы слышим змеиное шипение наших врагов, что это все равно ни к чему не приведет, что рабочие взяли власть в свои руки, но пока не только нет кисельных берегов и молочных рек, а все больше усиливается разруха нашего хозяйства. Но эта разруха – наследие мрачного прошлого. Мы можем и должны ее преодолеть. Эта разруха – удел всех империалистических стран, переживших войну. Отошлем наших критиков в Западную Европу. Недавно весьма наблюдательный агент американской фирмы Морган, некий Вандерлип, отметил стремительное движение западно-европейских стран к окончательному развалу. Если мы сейчас беднее Европы, то мы зато и гораздо сильнее ее, так как мы уже перевалили через революцию и на три четверти – через гражданскую войну. И пускай наши враги злорадствуют над каждой вошью, которая развивается у нас на почве истощения, – у них все еще впереди.

Если мы пока еще находимся по уши в нищете, то мы и накануне возрождения, накануне избавления от всех пережитых бедствий. Расстрел Колчака в Иркутске – это последний салют со стороны русских рабочих погибающему империализму.

Мы до сих пор жили жалкими остатками технических и материальных ресурсов; теперь их у нас нет. Мы должны все создавать заново.

Урал занимал всегда скромное место в общей сумме нашей металлургии – он давал 20 % производства металла во всей стране. Наша задача теперь – поднять производство Урала хотя бы до 1/4 того, что он давал до войны. И в этой задаче нам должны помочь профессиональные союзы.

Через Урал, по уральским железным дорогам должны пойти в центр сибирский хлеб и сибирские ископаемые богатства. Урал и Западная Сибирь должны нам дать дровяное топливо, которым мы на долгое время вынуждены заменять каменноугольное и нефтяное в подавляющей части. Нами частью уже выработаны, частью вырабатываются теперь подробные планы работы по разрешению этой задачи. Но наши планы ни к чему не приведут, если наши производственные профессиональные организации не впрягутся целиком в эту работу.

Однако, еще до сего времени среди профессиональных союзов наблюдается вредное течение. Некоторые союзы еще рассматривают себя как отдельное тело, не связанное с государством. Они считают, что их взаимоотношения с государством сводятся к следующему: ты, мол, дай нам то и то, а мы тебе дадим известное количество рабочей силы. Но к чести профессиональных союзов надо сказать, что они не во всем смотрели на государство с точки зрения договаривающейся стороны. Когда Советской России угрожала опасность от внешнего врага и внутренней контрреволюции, профессиональные союзы дали своему пролетарскому государству лучших своих членов, которые беззаветно проливали свою кровь на бесчисленных фронтах. Так поступили, между прочим, и уральские профессиональные союзы.

Чем же хозяйственный фронт отличается от боевого фронта? Разве только тем, что угрожающий нам с этого фронта враг опаснее всяких Колчаков. И на этом фронте профессиональный союз не должен быть договаривающейся стороной. Рабочие-профессионалисты не только безропотно умирали в бою, но даже пускали себе пулю в лоб, когда им угрожал плен. Этот дух высокого пролетарского подвига, конечно, не предусматривается никакими тарифными ставками, никакой премиальной системой. Это – долг рабочего перед его классом.

И однако, мы до сих пор не видим еще этой боевой самоотверженности на хозяйственном фронте, не наблюдается еще в достаточной мере массовая воля отдать и на этом фронте все свои силы и даже жизнь. Если так у нас будет продолжаться, то мы через полгода погибнем. Три недели тому назад у нас было 59 % больных паровозов, в начале войны их было только 15 %; у нас паровозов стало теперь в 5 раз меньше, чем было в начале войны, а рельсовая сеть растет.

Единственный выход – милитаризовать труд. Но слово «милитаризация» пугает некоторых. Находятся либеральные болтуны, которые называют милитаризацию труда аракчеевщиной. В Москве один меньшевик сказал, что советская милитаризация труда, это новая форма египетского рабства, когда трудом рабов воздвигаются величественные пирамиды. Но мы хорошо знаем, что такое пресловутая свобода труда на языке буржуазии и ее прихвостней: это – свобода при помощи голода покупать труд с одной стороны, и с другой – свобода продавать свой труд и умирать с голоду.

Под милитаризацией труда в Советской России не надо разуметь, что над рабочими будут поставлены особые военные начальники, и что работа будет производиться по команде, как думают некоторые простаки или сознательные враги Советской власти. Такого милитаризма у нас не будет. Мы под милитаризмом труда разумеем точность, исполнительность, дисциплину, напряжение всех сил.

Если бы были полны наши закрома, если бы у нас были достаточные запасы жизненных продуктов, мы могли бы постепенно строить коммунистическую жизнь, не прибегая к такому сильному напряжению. Но теперь, если мы не напряжем всех своих сил, то через 3 – 5 месяцев у нас будет не 59 % больных паровозов, а 99 %, и транспорт замрет, а вместе с ним и вся жизнь страны.

Но чтобы возродить транспорт, чтобы поднять на должную высоту фабрично-заводскую промышленность, нам теперь необходимо достать хлеб, необходимо накормить рабочих, которым придется теперь работать с таким неимоверным напряжением. Этот хлеб нам должен дать крестьянин в виде задатка под те материальные блага, которые ему предоставит затем рабочий. Перед лицом природы крестьянин не стесняется этим задатком. Он зимою кормит лошадь, чтобы работать на ней весною; он весною хоронит в землю известное количество зерна в виде задатка под осенний урожай. Давая нам теперь хлеб, крестьянин дает задаток под гвоздь, под ситец, под плуг и пр., которые он получит от рабочего. Он должен нам дать хлеб: это задаток под необходимые ему в его хозяйстве предметы, а не отработок за полученную землю.

Ежегодный урожай России до войны исчислялся в 3 1/2 миллиарда пудов, а нам всего нужно для прокормления рабочих только 300 миллионов пудов, т.-е. приблизительно десятую часть или 4 фунта с пуда. Эту разверстку в 300 миллионов пудов хлеба для рабочих фабрик и заводов надо выполнить во что бы то ни стало.

Но для самого транспорта, для самих фабрик и заводов нужно также питание. Им нужны топливо, уголь. И добыча угля должна быть для рабочих таким же священным долгом, как сдача хлеба – для крестьян. А между тем тут мы не видим должного напряжения: мы проезжали мимо Челябинских угольных копей и видели там картину преступного разгильдяйства. Из 3 1/2 тысяч рабочих, числящихся на этих копях, выходят на работу только 2 тысячи, остальные под разными предлогами отлынивают. Это шкурничество, это преступление перед интересами рабочего класса, большее, чем штрейкбрехерство. Рабочие когда-то жестоко расправлялись со штрейкбрехерами. Нам еще из нелегальной литературы известно, как в свое время уральские же рабочие мстили этим срывателям стачек, и немало их кончало свою жизнь в доменных печах.