Подойдя ближе к вопросу о диктатуре рабочего класса, мы заметим, что меньшевизм ныне – хоть и с запозданием и с оговорками – признает необходимость расправы с белогвардейцами и с дезертирами из Красной Армии, – он это вынужден признать после своих собственных печальных опытов с «демократией» на окраинах. Он как будто понял – задним числом, – что лицом к лицу с контрреволюционными бандами нельзя апеллировать к тому, что при социализме красного террора не понадобится. Но в области хозяйства меньшевики пытаются отослать нас к нашим будущим внукам. Однако же, хозяйство нам приходится строить сейчас в обстановке тяжкого наследия буржуазного общества и еще незавершенной гражданской войны. Бесспорно, задача хозяйственного строительства несравненно более трудна и колоссальна, чем создание Красной Армии и победа над контрреволюцией. На это ссылался Абрамович. И мы, с своей стороны, вовсе не закрываем глаз на то, что теперь перед нами стоят другие задачи. Но дело-то в том, что каутскианские аргументы Абрамовича против нашего хозяйственного строительства точь-в-точь те же, какие меньшевики воздвигали против Красной Армии, когда доказывали, что у нас ничего не выйдет. Вот в чем вся суть.
Меньшевизм, как и все вообще каутскианство, утопает в демократических банальностях и социалистических отвлеченностях. Для него не существует задач переходного периода, т.-е. эпохи пролетарской революции. Отсюда безжизненность его критики, его указаний, планов и рецептов. В нашей голодной, истощенной, разрушенной стране с расстроенным транспортом и крайне слабым еще аппаратом учета меньшевизм хочет регулировать распределение рабочей силы путем соответственного распределения предметов потребления, жизненных благ. Это чистейшая утопия. Если бы у нас было такое количество жизненных благ и такая свобода маневрирования ими, что мы могли бы по произволу создавать центры материального притяжения для рабочей силы, то наше положение было бы великолепно. Это значило бы, что мы по существу уже перешли через ту ступеньку, о которую споткнулся меньшевизм. Но ведь этого еще нет, и вся задача состоит именно в том, чтобы через эту ступень перейти. Дело не в том, что будет через 30 лет, – тогда будет гораздо лучше, – а в том, как сегодня выбиться из разрухи, как сейчас распределить рабочую силу на Урале, как поступить с теми четырьмя тысячами квалифицированных рабочих, которых мы извлекли из 3-й армии. Отпустить их на все четыре стороны и сказать: ищите где лучше, товарищи? Нет, мы так не могли поступить, и сами рабочие этого не требовали, понимая, что это невозможно. Мы посадили их в воинские эшелоны, со старшим в каждом эшелоне, и отправили на место назначения, по фабрикам и заводам. Какой ужас! Какое насилие! – завопят либералы и их каутскианские подголоски. "Чем же ваш социализм, – восклицает Абрамович, – отличается от египетского рабства?[116] Приблизительно таким же путем фараоны строили пирамиды, принуждая массы к труду". Неподражаемая для «социалиста» аналогия! При этом снова упущена мелочь: классовая природа власти! У нас принуждение осуществляется рабоче-крестьянской властью во имя интересов трудящихся масс. Вот чего Абрамович не заметил. Он не видит разницы между египетским режимом и нашим. Он забыл, что в Египте были фараоны, рабовладельцы и рабы. Не крестьяне египетские через свои советы решали строить пирамиды, – там был иерархически-кастовый общественный строй, и их заставлял работать враждебный им класс. Мы учились в школе социализма тому, что все общественное развитие основано на классах и их борьбе, и что весь ход жизни определяется тем, какой класс стоит у власти и во имя каких задач проводит свою политику. Вот чего не понимает Абрамович со своими пирамидами и фараонами. Может быть, не станем спорить, он хорошо знает «Ветхий Завет», но социализм для него – книга за семью печатями.
Идя по пути либерально-поверхностных аналогий, игнорирующих классовую природу государства, Абрамович мог бы (и в прошлом меньшевики это не раз делали) отождествить Красную и белую армии. И там и здесь были мобилизации по преимуществу крестьянских масс. И там и здесь имело место принуждение. И там и здесь немало офицеров, прошедших одну и ту же школу царизма. Те же винтовки, те же патроны в обоих лагерях, – какая же разница? Разница есть, господа, и она определяется основным критерием: тем, кто стоит у власти: рабочий класс или дворянство, фараоны или мужики, белогвардейщина или питерский пролетариат? Разница есть, и недаром питерские пролетарии начали свою революцию с того, что подстреливали на колокольнях Питера фараонов{2}. Разница есть, и о ней свидетельствует судьба Юденича, Колчака и Деникина. У нас крестьян мобилизовали рабочие; у Колчака и K° – белогвардейское офицерство. Наша армия сплотилась и окрепла, белая – рассыпалась в прах.
Один из меньшевистских ораторов попытался изобразить меня как защитника милитаризма вообще. По какой-то брошюре выходит, видите ли, что я защищал не более не менее как германский милитаризм. Я доказывал, изволите видеть, что германский унтер-офицер, это – чудо природы, и все, что он творит – выше подражания. Что я говорил на самом деле? Только то, что милитаризм имеет две стороны: во-первых, политическую или, вернее, социальную – и тут он целиком зависит от того, какой класс стоит у власти, и во-вторых, – организационную, как систему точных взаимоотношений, строгой ответственности, безусловной исполнительности. Буржуазная армия есть аппарат зверского угнетения и подавления трудящихся; социалистическая армия есть орудие освобождения и защиты трудящихся. Но основная организационная черта – безусловное подчинение части целому – есть черта, общая всякой армии. Суровый внутренний режим неотделим от военной организации. На войне всякая неряшливость, недобросовестность и даже простая неточность нередко влекут тягчайшие жертвы. Отсюда стремление военной организации довести ясность, оформленность, точность отношений и ответственность до наивысшего предела. Такого рода «военные» качества ценятся во всех областях. В этом смысле я и сказал, что каждый класс ценит у себя на службе тех членов своих, которые, при прочих равных данных, прошли военную выучку. Немецкий, скажем, кулак, вышедший из казармы в качестве унтер-офицера, был для немецкого государства дороже, ценнее того же кулака, не прошедшего военной выучки. Аппарат германских железных дорог был поставлен на большую высоту в значительной мере благодаря сосредоточению унтер-офицеров и офицеров на административных должностях в путейском ведомстве. В этом смысле и нам есть кое-чему поучиться у милитаризма. Здесь тов. Циперович,[117] один из виднейших наших профессиональных работников, приводил примеры того, что рабочий-профессионалист, который прошел военную выучку, занимал, скажем, ответственный пост комиссара полка в течение года, отнюдь не стал от этого хуже для профессиональной работы. Он вернулся в союз пролетарием с ног до головы, ибо он сражался за дело пролетариата; но он вернулся закаленным, возмужавшим, более самостоятельным, более решительным, ибо он побывал в очень ответственных положениях. Ему приходилось руководить несколькими тысячами красноармейцев разного уровня сознательности, в большинстве своем крестьян. Он с ними пережил и победы и неудачи, наступал и отступал. Бывали случаи предательства командного состава, кулацких мятежей, паники, – он стоял на посту, сдерживая менее сознательную массу, направляя ее, воодушевляя своим примером, карал предателей и шкурников. Этот опыт – большой и ценный опыт.
По вопросу о коллегиальности аргументы Абрамовича были так же безжизненны, как и по всем другим вопросам – аргументы постороннего наблюдателя, стоящего на берегу реки. Абрамович нам разъяснял, что хорошая коллегия лучше плохого единоличия и что в хорошую коллегию должен входить хороший специалист. Все это великолепно; почему только меньшевики не предложат нам нескольких сот таких коллегий. Я думаю, что ВСНХ найдет для них достаточное применение. Но мы, – не наблюдатели, а работники, – должны строить из того материала, какой есть. У нас есть спецы, из которых, скажем, одна третья часть добросовестная и знающая, другая треть – полудобросовестная и полузнающая, а третья треть никуда не годится. В рабочем классе много даровитых, самоотверженных и энергичных людей. У одних – к несчастью, немногих – есть уже необходимые знания и опыт. У других есть характер и способности, но нет знаний и опыта. У третьих – ни того, ни другого. Из этого материала надо создавать заводские и другие правления, и тут нельзя отделаться общими фразами. Прежде всего нужно отобрать всех рабочих, которые уже на опыте доказали, что могут руководить предприятиями, и таким дать возможность стоять на своих ногах, – такие сами хотят единоличия, потому что заводоуправления, это – не школа для отстающих. Твердый, знающий дело рабочий хочет управлять. Если он решил, то решение должно быть исполнено. Его могут сместить, – это другое дело; но пока он хозяин, – советский, пролетарский хозяин, – он руководит предприятием вполне и целиком. Если его включить в коллегию из более слабых, которые вмешиваются в управление, толку не выйдет. Такому рабочему-администратору нужно дать специалиста-помощника, – одного или двух, смотря по предприятию. Если подходящего рабочего-администратора нет, а есть спец, добросовестный и знающий, мы поставим во главе предприятия спеца и к нему 2 – 3 выдающихся рабочих, в качестве помощников, так чтобы каждое решение спеца было известно помощникам, но чтобы отменять это решение они не имели права. Они будут шаг за шагом проделывать за специалистом его работу и кое-чему научатся, через полгода-год смогут занять самостоятельные посты. Абрамович приводил с моих же слов пример парикмахера, который командовал дивизией и армией. Верно! Чего не знает Абрамович, так это того, что если у нас товарищи коммунисты начали командовать полками, дивизиями и армиями, так это потому, что они раньше были комиссарами при спецах. Ответственность нес спец, и он знал, что если ошибется, то будет отвечать и не сможет сказать, что он только «консультант» или «член коллегии». Сейчас у нас в армии большинство командных постов, особенно на низших, то есть политически более важных ступенях, занимают рабочие и передовые крестьяне. А с чего мы начали? Мы ставили на командные посты спецов, а рабочих ставили комиссарами, и они учились и учились с успехом и научились бить врага.
