(NB! Эти стихи в Москве назывались “про красного офицера”, и я полтора года с неизменным громким успехом читала их на каждом выступлении по неизменному вызову курсантов)
“Об ушедших – отошедших…”
Об ушедших – отошедших —
В горний лагерь перешедших,
В белый стан тот журавлиный —
Голубиный – лебединый —
О тебе, моя высь,
Говорю, – отзовись!
О младых дубовых рощах,
В небо росших – и не взросших,
Об упавших и не вставших, —
В вечность перекочевавших, —
О тебе, наша Честь,
Воздыхаю – дай весть!
Каждый вечер, каждый вечер
Руки вам тяну навстречу.
Там, в просторах голубиных —
Сколько у меня любимых!
Я на красной Руси
Зажилась – вознеси!
Октябрь 1920
Волк
Было дружбой, стало службой.
Бог с тобою, брат мой волк!
Подыхает наша дружба:
Я тебе не дар, а долг!
Заедай верстою вёрсту,
Отсылай версту к версте!
Перегладила по шерстке, —
Стосковался по тоске!
Не взвожу тебя в злодеи, —
Не твоя вина – мой грех:
Ненасытностью своею
Перекармливаю всех!
Чем на вас с кремнем-огнивом
В лес ходить – как Бог судил, —
К одному бабьё ревниво:
Чтобы лап не остудил.
Удержать – перстом не двину:
Перст – не шест, а лес велик.
Уноси свои седины,
Бог с тобою, брат мой клык!
Прощевай, седая шкура!
И во сне не вспомяну!
Новая найдется дура —
Верить в волчью седину.
Октябрь 1920
“Не называй меня никому…”
Не называй меня никому,
Я серафим твой, легкое бремя.
Ты поцелуй меня нежно в темя,
И отпусти во тьму.
Все мы сидели в ночи без света.
Ты позабудешь мои приметы.
Да не смутит тебя сей – Бог весть! —
Вздох, всполохнувший одежды ровность.
Может ли, друг, на устах любовниц
Песня такая цвесть?
Так и иди себе с миром, словно
Мальчика гладил в хору церковном.
Духи и дети, дитя, не в счет!
Не отвечают, дитя, за души!
Эти ли руки – веревкой душат?
Эта ли нежность – жжет?
Вспомни, как руки пустив вдоль тела,
Закаменев, на тебя глядела.
Не загощусь я в твоем дому,
Раскрепощу молодую совесть.
Видишь: к великим боям готовясь,
Сам ухожу во тьму.
И обещаю: не будет биться
В окна твои – золотая птица!
25 ноября 1920
Чужому
Твои знамена – не мои!
Врозь наши головы.
Не изменить в тисках Змеи
Мне Духу – Голубю.
Не ринусь в красный хоровод
Вкруг древа майского.
Превыше всех земных ворот —
Врата мне – райские.
Твои победы – не мои!
Иные грезились!
Мы не на двух концах земли —
На двух созвездиях!
Ревнители двух разных звезд —
Так что же делаю —
Я, перекидывая мост
Рукою смелою?!
Есть у меня моих икон
Ценней – сокровище.
Послушай: есть другой закон,
Законы – кроющий.
Пред ним – все клонятся клинки,
Все меркнут – яхонты.
Закон протянутой руки,
Души распахнутой.
И будем мы судимы – знай —
Одною мерою.
И будет нам обоим – Рай,
В который – верую.
Москва, 28 ноября 1920
“Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе…”
Любовь! Любовь! И в судорогах, и в гробе
Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.
О милая! – Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.
И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб на сердце держать пуды.
Спеленутых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.
Нет, выпростаю руки! – Стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен
– Смерть – выбью! Верст на тысячу в округе
Растоплены снега и лес спален.
И если всё ж – плеча, крыла, колена
Сжав – на погост дала себя увесть, —
То лишь затем, чтобы смеясь над тленом,
Стихом восстать – иль розаном расцвесть!
Около 28 ноября 1920
“Целовалась с нищим, с вором, с горбачом…”
Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла – нипочем!
Алых губ своих отказом не тружу,
Прокаженный подойди – не откажу!
Пока молода —
Всё как с гуся вода!
Никогда никому:
Нет!
Всегда – да!
Что за дело мне, что рваный ты, босой:
Без разбору я кошу, как смерть косой!
Говорят мне, что цыган-ты-конокрад,
Про тебя еще другое говорят...
А мне что за беда —
Что с копытом нога!
Никогда никому:
Нет!
Всегда – да!
Блещут, плещут, хлещут раны – кумачом,
Целоваться я не стану – с палачом!
Москва, ноябрь 1920
(Взятие Крыма)
И страшные мне снятся сны:
Телега красная,
За ней – согбенные – моей страны
Идут сыны.
Золотокудрого воздев
Ребенка – матери
Вопят. На паперти
На стяг
Пурпуровый маша рукой беспалой
Вопит калека, тряпкой алой
Горит безногого костыль,
И красная – до неба – пыль.
Колеса ржавые скрипят.
Конь пляшет, взбешенный.
Все окна флагами кипят.
Одно – завешено.
Ноябрь 1920
“Буду выспрашивать воды широкого Дона…”
Буду выспрашивать воды широкого Дона,
Буду выспрашивать волны турецкого моря,
Смуглое солнце, что в каждом бою им светило,
Гулкие выси, где ворон, насытившись, дремлет.
Скажет мне Дон: – Не видал я таких загорелых!
Скажет мне море: – Всех слез моих плакать – не хватит!
Солнце в ладони уйдет, и прокаркает ворон:
Трижды сто лет живу – кости не видел белее!
Я журавлем полечу по казачьим станицам:
Плачут! – дорожную пыль допрошу: провожает!
Машет ковыль-трава вслед, распушила султаны.
Красен, ох, красен кизиль на горбу Перекопа!
Всех допрошу: тех, кто с миром в ту лютую пору
В люльке мотались.
Череп в камнях – и тому не уйти от допросу:
Белый поход, ты нашел своего летописца.
