К людям не надо – солгут,
В сумерках каждый жесток.
Хочется плакать мне. В жгут
Пальцы скрутили платок.
Если обидишь – прощу,
Только меня не томи!
– Я бесконечно грущу
От четырех до семи.
Волей луны
Мы выходим из столовой
Тем же шагом, как вчера:
В зале облачно-лиловой
Безутешны вечера!
Здесь на всем оттенок давний,
Горе всюду прилегло,
Но пока открыты ставни,
Будет облачно-светло.
Всюду ласка легкой пыли.
(Что послушней? Что нежней?)
Те, ушедшие, любили
Рисовать ручонкой в ней.
Этих маленьких ручонок
Ждут рояль и зеркала.
Был рояль когда-то звонок!
Зала радостна была!
Люстра, клавиш – все звенело,
Увлекаясь их игрой...
Хлопнул ставень – потемнело,
Закрывается второй...
Кто там шепчет еле-еле?
Или в доме не мертво?
Это струйкой льется в щели
Лунной ночи колдовство.
В зеркалах при лунном свете
Снова жив огонь зрачков,
И недвижен на паркете
След остывших башмачков.
Rouge ет bleue[12]
Девочка в красном и девочка в синем
Вместе гуляли в саду.
– “Знаешь, Алина, мы платьица скинем,
Будем купаться в пруду?”.
Пальчиком тонким грозя,
Строго ответила девочка в синем:
– “Мама сказала – нельзя”.
* * *
Девушка в красном и девушка в синем
Вечером шли вдоль межи.
– “Хочешь, Алина, все бросим, все кинем,
Хочешь, уедем? Скажи!”
Вздохом сквозь вешний туман
Грустно ответила девушка в синем:
– “Полно! ведь жизнь – не роман”...
* * *
Женщина в красном и женщина в синем
Шли по аллее вдвоем.
– “Видишь, Алина, мы блекнем, мы стынем, —
Пленницы в счастье своем”...
С полуулыбкой из тьмы
Горько ответила женщина в синем:
– “Что же? Ведь женщины мы!”
Столовая
Столовая, четыре раза в день
Миришь на миг во всем друг друга чуждых.
Здесь разговор о самых скучных нуждах,
Безмолвен тот, кому ответить лень.
Все неустойчиво, недружелюбно, ломко,
Тарелок стук... Беседа коротка:
– “Хотела в семь она придти с катка?”
– “Нет, к девяти”, – ответит экономка.
Звонок. – “Нас нет: уехали, скажи!”
– “Сегодня мы обедаем без света”...
Вновь тишина, не ждущая ответа;
Ведут беседу с вилками ножи.
– “Все кончили? Анюта, на тарелки!”
Враждебный тон в негромких голосах,
И все глядят, как на стенных часах
Одна другую догоняют стрелки.
Роняют стул... Торопятся шаги...
Прощай, о мир из-за тарелки супа!
Благодарят за пропитанье скупо
И вновь расходятся – до ужина враги.
Пасха в апреле
Звон колокольный и яйца на блюде
Радостью душу согрели.
Что лучезарней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
Травку ласкают лучи, дорогая,
С улицы фраз отголоски...
Тихо брожу от крыльца до сарая,
Меряю доски.
В небе, как зарево, внешняя зорька,
Волны пасхального звона...
Вот у соседей заплакал так горько
Звук граммофона,
Вторят ему бесконечно-уныло
Взвизги гармоники с кухни...
Многое было, ах, многое было...
Прошлое, рухни!
Нет, не помогут и яйца на блюде!
Поздно... Лучи догорели...
Что безнадежней, скажите мне, люди,
Пасхи в апреле?
Москва. Пасха, 1910
Сказки Соловьева
О, эта молодость земная!
Все так старо – и все так ново!
У приоткрытого окна я
Читаю сказки Соловьева.
Я не дышу – в них все так зыбко!
Вдруг вздохом призраки развею?
Неосторожная улыбка
Спугнет волшебника и фею.
Порою смерть – как будто ласка,
Порою жить – почти неловко!
Блаженство в смерти, Звездоглазка!
Что жизнь, Жемчужная Головка?
Не лучше ль уличного шума
Зеленый пруд, где гнутся лозы?
И темной власти Чернодума
Не лучше ль сон Апрельской Розы?
Вдруг чей-то шепот: “Вечно в жмурки
Играть с действительностью вредно.
Настанет вечер, и бесследно
Растают в пламени Снегурки!
Все сны апрельской благодати
Июльский вечер уничтожит”.
– О, ты, кто мудр – и так некстати! —
Я не сержусь. Ты прав, быть может...
Ты прав! Здесь сны не много значат,
Здесь лжет и сон, не только слово...
Но, если хочешь знать, как плачут,
Читай в апреле Соловьева!
Картинка с конфеты
На губках смех, в сердечке благодать,
Которую ни светских правил стужа,
Ни мненья лед не властны заковать.
Как сладко жить! Как сладко танцевать
В семнадцать лет под добрым взглядом муж
То кавалеру даст, смеясь, цветок,
То, не смутясь, подсядет к злым старухам,
Твердит о долге, теребя платок.
И страшно мил упрямый завиток
Густых волос над этим детским ухом.
Как сладко жить: удачен туалет,
Прическа сделана рукой искусной,
Любимый муж, успех, семнадцать лет...
Как сладко жить! Вдруг блестки эполет
И чей-то взор неумолимо-грустный.
О, ей знаком бессильно-нежный рот,
Знакомы ей нахмуренные брови
И этот взгляд... Пред ней тот прежний, тот,
Сказавший ей в слезах под Новый Год:
– “Умру без слов при вашем первом слове!”
Куда исчез когда-то яркий гнев?
Ведь это он, ее любимый, первый!
Уж шепчет муж сквозь медленный напев:
– “Да ты больна?” Немного побледнев,
Она в ответ роняет: “Это нервы”.
Ricordo di Tivoli[13]
Мальчик к губам приложил осторожно свирель,
Девочка, плача, головку на грудь уронила...
– Грустно и мило! —
Скорбно склоняется к детям столетняя ель.
Темная ель в этой жизни видала так много
Слишком красивых, с большими глазами, детей.
Нет путей
Им в нашей жизни. Их счастье, их радость – у Бога.
Море синет вдали, как огромный сапфир,
Детские крики доносятся с дальней лужайки,
В воздухе – чайки...
Мальчик играет, а девочке в друге весь мир...
Ясно читая в грядущем, их ель осенила,
Мощная, мудрая, много видавшая ель!
Плачет свирель...
Девочка, плача, головку на грудь уронила.
Берлин, лето 1910
У кроватки
Вале Генерозовой
– “Там, где шиповник рос аленький,
Гномы нашли колпачки”...
Мама у маленькой Валеньки
Тихо сняла башмачки.
– “Солнце глядело сквозь веточки
К розе летела пчела”...
Мама у маленькой деточки
Тихо чулочки сняла.
– “Змей не прождал ни минуточки,
Свистнул, – и в горы скорей!”
Мама у сонной малюточки
Шелк расчесала кудрей.
