— Спросим же себя: заслуживает ли этот мягкотелый горожанин пощады? — вопрошал Эгасс, впиваясь жестким взглядом в лица своих бойцов. — Заслуживает ли пощады человек, который, выполняя срочное поручение своего десятника, предался недостойным усладам? Заслуживает ли прощения воин, который уже совершал провинности и подвергался наказаниям? Вправе ли мы помиловать его и одобрил бы наше решение Инфект? Нет!

Нет! Помните: из-за таких, как он, проигрываются битвы. Помните: такие, как он, в самый опасный момент предают. Помните: именно такие, как он, бегут с поля боя, бросая оружие. Это из-за него сегодня погибли два опытных цинита, которые прошли через десятки сражений и чудом остались живы. Только жестокая кара будет справедливым наказанием ему и уроком и примером для остальных!

Циниты молчали, и по их суровым лицам нельзя было понять, приветствуют они скорую казнь провинившегося или, может, готовы его пощадить. Только несколько аймов одобрительно кивнули, соглашаясь с последними словами партикулиса.

Совсем недавно в лагере Тертапента ДозирЭ наблюдал казнь воина, заснувшего на посту. Тогда он пытался понять, что чувствует несчастный, о чем думает? И вот рядом со шпатой стоит он сам, безоружный, нагой, перед строем авидронских воинов, закаленных в боях. И жить осталось один-единственный миг…

Удивительно, но молодой грономф не чувствовал страха. Его жег позор. А еще он с ужасом думал о том, какое несчастье обрушится на отца, когда ему сообщат об обстоятельствах гибели сына…

— Начинайте, — громко приказал Эгасс.

Братья-мангры схватили ДозирЭ под руки, подтащили к шпате и обмазали смолой.

Что это? Или сон продолжается? Разве может со мной такое быть?

Ритуал был коротким. В походных условиях разрешалось казнить, не соблюдая всех предписаний. Не играли лючины, и воины не исполняли танец смерти. ДозирЭ даже не получил обычного в этих случаях подогретого нектара. Его замкнули в колодки, привязали веревкой за волосы и подтянули голову кверху. ДозирЭ только в самый последний момент понял, что происходит. Он пытался что-то сказать, может, даже выкрикнуть, но его никто не хотел слушать. Он было дернулся, но ровным счетом ничего не добился. Наконец страх, ужас добрался до его сердца, и оно бешено заколотилось, вырываясь из груди. Палач по знаку Эгасса замахнулся казнильным мечом и ловким ударом отсек молодому воину голову. Удар оказался настолько удачным, что после него голова осталась неподвижной, как будто ничего не произошло. Но тело уже было отсечено. Оно повалилось на колодки, заливаемые черной кровью.

В сто третьем году, тридцать третьего, последнего дня четвертого месяца, город Масилумус, как и каждый год до этого на протяжении двух тысячелетий, праздновал окончание сезона дождей — Встречу Солнца.

Еще днем залитые дождем улицы были серы и пустынны: жители спали, набирались сил перед трехдневными беспрерывными гуляниями, которые открывались этой ночью, факельным шествием и «божественной» оргией. Только рабы в некрашеных одеждах и грубой обуви на деревянной колодке шлепали по лужам — спешили куда-то по поручению хозяев.

Но вот подошел к концу день, и из потрескавшихся известняковых лачуг, каменных многоярусных домов и украшенных богатой росписью зданий высыпал возбужденный народ. Несмотря на морось, которая, казалось, обволакивала с головы до ног и проникала под одежды, трудно было встретить унылое лицо. Для многих единственным просветом в жизни, полной безрадостных забот и бедности, был праздник Встречи Солнца: он ознаменовывался раздачей еды, бесплатными возлияниями, различными зрелищами. Толпы иргамов направлялись к Могильной площади, самой большой в городе, названной так потому, что рядом располагалась единственная в городе могильня.

В этот день здесь сжигалось много покойников — несчастные не дожили нескольких дней до великого празднества. Мелкий дождь рассеивал дымки, тянувшиеся со скорбных пепелищ, и тяжелый запах, подслащенный особыми благовониями, проникал на площадь.

Потемнело. Перистые разрывы туч обагрились фиолетовым закатным подбоем, насупились бронзовые изваяния и посуровели вельможные дворцы, окружавшие Могильную площадь. Из устья железных факельниц с широкими бедрами-основаниями вырвались первые незрелые языки пламени, разбросав вокруг бесноватые тени. Подпитавшись мало-помалу злобной силой дорианского масла, они вдруг ярко полыхнули, озарив недобрым зеленоватым светом всё пространство и посередине его — заготовленный костер, окруженный рослыми меченосцами.

Площадь быстро наполнялась людьми. Те, кто еще с середины дня занял лучшее место вблизи казнильных подмостков, старались его не потерять, отбиваясь от соперников кулаками и рукоятями кинжалов. Но люди всё прибывали, напирали друг на друга, дружно работая локтями и весело переругиваясь.

Один из дворцов, пожалуй, самый старый из тех, чьи фасады смотрели на Могильную площадь, находился как раз напротив разложенного костра. Подступы к нему охраняли три шеренги Синещитных, отборных тяжеловооруженных воинов из отряда телохранителей интола Иргамы, и перед ними еще шеренга лучников в длиннополых кольцевидных доспехах. В здании дворца, на достаточной высоте, располагалась крытая галерея с плотной узорчатой решеткой. За ней, надежно защищенные от людских глаз, уже заняли места самые знатные зрители предстоящего действа — семейство правящего интола в полном составе, военачальники и знатные высокородные граждане.

В центре восседал Тхарихиб в шелковых одеждах и остроконечной иргамовской шапочке, расшитой золотой нитью. Он был небольшого роста, худ, с приятным, но болезненным лицом. Интол часто покашливал и сплевывал в тонкостенную паладиумную плевательницу. В руках Тхарихиб крепко держал серебряный жезл, оплетенный золотой нитью, — точную копию того, который несколько лет назад через своего брата передал в подарок могущественному Фатахилле.

По левую руку от правителя Иргамы скучала его жена, интолья Хидра. Иргамка по крови, она больше напоминала тех жарких неутомимых женщин, которые живут в странах, сопредельных с Ночным морем: смуглолицая, с губами, подведенными красной охрой, с черными шелковистыми волосами, сзади собранными на затылке, а спереди уложенными изящными завитками так, что оставался полуоткрытым высокий красивый лоб и маленькие ушки. Золотой венец в форме пальмовой ветви дополняли многочисленные драгоценности, при этом алмазное ожерелье на точеной шее состязалось в притягательности с очаровательной родинкой. Поверх тяжелой плавы Хидра накинула на плечо легкий белый платок, который, по мнению ее подруг, должен был оттенять ее смуглую кожу и подчеркивать красоту больших черных, как ночь, глаз.

С другой стороны от Тхарихиба, на отдельной скамье в виде головы буйвола, расположился его младший брат Хавруш в пышном головном уборе из перьев касандры, в просторных многоцветных одеждах. Несмотря на необычайные размеры этой скамьи, огромные бедра Хавруша упирались в инкрустированные серебром подлокотники, и он чувствовал себя несколько стесненно.

Шум на площади нарастал. «Слава Слепой Деве, слава Солнцу!» — кричала толпа. Площадь уже заполнилась до отказа, но народ всё прибывал. Одни распевали песни и гимны, другие танцевали с мечами и факелами в руках, третьи играли протяжные мелодии на иргамовских трубах. «Слава Тхарихибу!» — кричали люди у дворца. «Да процветает Хавруш, наш мудрый Верховный военачальник!» — раздавались не менее громкие возгласы.

Тхарихиб удивленно посмотрел на брата, но тот лишь пожал плечами: не могу же я им запретить?

— Хавруш, ты подаришь мне вон того цинита? — спросил восьмилетний мальчик, стоящий у решетчатого окна и с любопытством наблюдающий за происходящим.

— Зачем тебе настоящий воин, Нэтус? Разве тебе не хватает твоей игрушечной армии? — отвечал Хавруш самым мягким медовым голосом, на который только был способен.

— Мои воины сделаны из дерева, поэтому они не настоящие. Я хочу вон того лучника, который выше всех ростом. — И мальчик показал пальцем в сторону площади.