Девушка встрепенулась, отстранилась. Предложение было столь неожиданным, что ей понадобилось некоторое время, чтобы разобраться в себе самой и убедиться, заглянув в глаза ДозирЭ, что он не шутит.

— Это невозможно, — наконец отвечала она, опустив глаза. — Мы пропадем. И если о себе я беспокоюсь немного — я отреклась от себя самой в тот день, когда впервые постучалась в дверь акелины, — то твоя погибель для меня страшнее всего на свете. Разве мало я принесла тебе неприятностей? А мой отец? Его не оставят в покое!

— Я позабочусь о старике Чапло — клянусь!

И ДозирЭ вынул кинжал, приготовившись царапнуть острием руку, чтобы засвидетельствовать кровью данную клятву.

— Постой. Дело не только в тебе или в отце, — предостерегла Андэль, необыкновенно смущаясь. — В моем сердце теперь появился другой человек…

— Человек? — обескуражено переспросил воин. — Кто же он?

— Он? Он тот, кто вершит наши судьбы. Он велик и прекрасен, он добр и щедр. И я его боготворю, потому что он создание небесное. А убедиться в этом я имела возможность. И я готова служить ему вечно, потому что он — мой Бог. Я не могу его предать!

Молодой человек понял, о ком идет речь, и с грустью опустил голову.

— Стало быть, ты его любишь?

— Да, он — мой возлюбленный. Но люблю я его не так, как тебя, не так, как любят своего мужчину. Я люблю его, как своего идола, как своего творца. Я ему поклоняюсь. Близость с ним для меня — словно молитва…

В дверь опять постучали. На это раз значительно настойчивее.

— Если ты любишь Инфекта как Бога, то можешь продолжать его любить. У любой женщины сначала есть Бог, а потом — муж. Но если в твоем сердце осталось немного места и для меня, решайся. Я увезу тебя в дальние страны. Ты будешь счастлива. А сам я стану тебе верным телохранителем — это занятие мне знакомо. Не бойся, я люблю тебя так сильно, как никто никогда тебя не любил и любить больше не будет!..

Все закружилось перед глазами Андэль. Лицо ДозирЭ, лик Алеклии, лица подруг из грономфской акелины, Жуфисмы, Туртюфа, потом отца. Она слушала, затаив дыхание, и вскоре очутилась почти в бессознательном состоянии, окунувшись в некое сладкое и страшное страдание выбора. Ласковые образы до боли знакомых девичьих грез вынырнули из глубин памяти, всплыли все наивные мечтания, вспомнился Урилдж с его «Сказанием о розовом всаднике». А потом, когда ДозирЭ протянул руку: «Пойдем! Скорей!» — горящий взгляд, губы решительно сжаты, она подумала о свободе, которой была лишена вот уже два года и которая находится совсем рядом, в двух шагах — стоит только вложить свои тонкие пальцы в эту крепкую протянутую руку. Свобода — какое же это волшебное слово! Это густые леса и сочные поля, это безбрежные дали, по которым можно отправиться в любую сторону, это озеро Удолия — самое красивое место на земле! Если быть свободной, то можно идти куда захочешь и делать то, что вздумается, можно целыми днями выращивать жемчужины, не боясь упреков и не заботясь об исполнении полурабских нестерпимых обязанностей.

Наконец Андэль решилась. Перед ней возвышался гордый храбрец, весь в наградах, говоривших о многих совершенных им подвигах, молодой и необычайно сильный, и девушка не испытывала и тени сомнения в том, что он не подведет, защитит, добьется всего того, о чем только что говорил. И она наконец в ответ протянула руку, вложив свою тонкую кисть в его ладонь: я согласна, идем.

— Подожди, — сказал ДозирЭ. — Возьми этот плащ, надень его — в нем тебя не узнают.

Люцея сняла с себя все драгоценности:

— Я должна это оставить…

Она приняла плащ и закуталась в него.

— Как мы выйдем? — спросила она.

— Как получится, — с деланным безразличием ответил молодой человек, крепко сжав рукоять меча Славы.

Вновь раздался стук, частый и весьма тревожный. ДозирЭ и девушка замерли, прислушиваясь. Некоторое время было тихо, но потом снаружи донесся грохот оружия и доспехов. Столько шума мог производить только целый отряд тяжеловооруженных воинов.

— Божественный! — с ужасом произнесла Андэль.

Через мгновение дверь широко распахнулась. На пороге выросла знакомая фигура правителя Авидронии. Инфект был в изящных серебряных доспехах, которые носил лишь для красоты, поскольку в бою они вряд ли могли служить надежной защитой. Выглядел он утомленным.

ДозирЭ успел отступить в тень и продолжал осторожно пятиться назад, растеряв от неожиданности всё самообладание. В результате он оказался в самом темном углу, надежно сокрытый от чужих глаз бронзовой статуей. Андэль же только и смогла, что сдернуть с головы широкий капюшон.

Алеклия вошел и опустился на ложе. Он окинул взглядом помещение.

— Почему ты так одета? — спросил он люцею удивленно.

— Мне холодно, мой Бог, — ответила Андэль, с трудом справившись с чувствами.

Она скинула плащ и бросила его в сторону. Инфект с удовольствием посмотрел на нее, еще раз отметив про себя, как она восхитительна, насколько чудесны все подробности ее тела, легко угадываемые под тонкой шелковой тканью. Но вдруг нахмурил брови.

— Где же дарованные мною драгоценности? Они тебе не нравятся? Я прикажу наказать ювелира и преподнесу тебе другие, во сто крат прекраснее.

— Нет-нет, я просто переодевалась и не успела их надеть. Позволь мне сделать это сейчас!

— Потом, — отмахнулся Алеклия. — Подойди ко мне. Сядь.

Андэль исполнила приказ. Инфект поднял голову девушки за подбородок и заглянул в ее глаза. Его взгляд был добрым, почти нежным, но слишком пристальным.

— Ты дрожишь? — мягко спросил он. — Тебе действительно холодно?

— Да, хозяин.

— Не называй меня хозяин. Ты — не рабыня, а я — не твой господин. Скорее друг, любовник.

— Да, мой Бог.

Божественный бережно приблизил девушку к себе и, как мог, обогрел на своей груди, поглаживая по волосам, как ребенка. С полузакрытыми глазами он сначала размышлял о чем-то своем, а потом разомлел, забылся, окунувшись в сладкие волны дремоты, и замелькали в его угасающем сознании, причудливо смешавшись, всполохи всех забот и переживаний последних дней. Гигантская усталость навалилась на плечи. Только здесь, обнимая вот так вот, словно дитя, свою маленькую возлюбленную, он мог хоть на мгновение почувствовать себя обычным человеком, испытывающим и усталость, и страх, и бессилие. В глазах подданных он обязан быть только всемогущим правителем. Он должен быть Богом. Тяжела ноша Бога, которому не чуждо ничто человеческое.

Люцея действительно дрожала, но не от холода, а от страха, который сотрясал всё ее тело. Искренне считая, что перед ней существо высшее, она полагала, что вся ее суть видна ему насквозь — все мысли, чувства, все потаенные желания. И еще ей казалось, что она слышит сдавленное дыхание ДозирЭ, спрятавшегося за статуей, а значит, и Он, этот живой Бог, должен слышать эти звуки, и сейчас произойдет что-то ужасное. Но Алеклия не двигался, только ровно дышал, будто заснул, и постепенно Андэль перестала бояться, ей вдруг стало хорошо и покойно. Теперь она испытывала те давние чувства, которые пережила много-много лет назад, когда она засыпала на груди Чапло. И ей представилось, что она — маленькая девочка, а мужчина рядом — ее отец.

ДозирЭ, спрятавшийся в углу, замер и вынужден был всё это время стоять неподвижно, не имея возможности ни переступить с ноги на ногу, ни пошевелить рукой. Все его многослойные доспехи с подвижными пластинами панциря и оплечий, со звонким передником, с сотней крючков и хрустящих кожаных ремешков только и ждали малейшей оплошности, чтобы беспечно брякнуть, лязгнуть, громыхнуть. И измученному воину лишь оставалось наблюдать из темноты за своим правителем и своей возлюбленной. Его охватило сначала чувство униженности, а потом жгучий стыд такой силы, что ему захотелось выйти из укрытия — будь что будет. Но время было упущено.

Никогда в жизни молодой человек еще не испытывал такого отчаяния. Он закрыл глаза…

Тело ДозирЭ затекло от долгой неподвижности, но стоило ему чуть шевельнуться, как меч звякнул о доспехи. Инфект приподнялся на локте, вглядываясь в темноту. Оттуда на него смотрели безжизненными зрачками неподвижные статуи.