Каждая встреча с этим замечательным человеком оставляла впечатление на всю жизнь. Мне доводилось не раз с ним встречаться. Перед войной Николай Алексеевич был командиром нашей авиабригады на Тихоокеанском флоте, затем заместителем командующего ВВС. Мы много слышали о нем еще в училище, курсантами: Остряков прославился как герой Испании, командовал там эскадрильей, совершил более двухсот пятидесяти боевых вылетов, заслужил два ордена Красного Знамени.

С начала войны Николай Алексеевич рвался на фронт. В октябре сорок первого был назначен командующим авиацией Черноморского флота. В Севастополь прибыл накануне первого штурма, когда гитлеровцы пытались взять город с ходу. Со всей присущей ему энергией взялся за подготовку флотской авиации к длительным действиям в условиях обороны. В короткий срок ознакомился с положением дел в частях, побывал на всех аэродромах. По его указаниям стали срочно расширяться летные поля, строились капониры, КП, рылись подземные склады, надежные убежища для личного состава. В дни отражения первого наступления фашистов Остряков умело организовывал боевые действия авиации флота, лично участвовал в боях.

Бывший народный комиссар ВМФ Николай Герасимович Кузнецов так отозвался о нем в своей книге «Накануне»: «Если бы меня попросили назвать самого лучшего командира и человека среди летного состава ВМФ, я назвал бы генерал-майора Острякова. Героизм, скромность, умение, хладнокровие и беззаветная преданность — вот это Остряков».

Примером остроумных решений командующего авиацией Черноморского флота может служить способ борьбы с артобстрелами аэродрома у Херсонесского маяка. [167]

Каждый раз, когда снаряды начинали падать на город или на территорию маяка, один из наших самолетов с полной боевой нагрузкой взлетал и уходил барражировать над районом возможного расположения артиллерии противника. Увидев вспышку выстрела, заходил на нее и сбрасывал несколько бомб, а затем, кружась на небольшой высоте, продолжал поиск. Пока самолет висел над артиллерийскими позициями, орудия, как правило, не решались открывать огонь. Израсходовав все горючее, самолет возвращался на аэродром. На смену ему уходил другой.

Разумеется, летать приходилось под интенсивным зенитным огнем, начиная со взлета и до посадки. Но это было совершенно необходимо. Дело в том, что при взлете машин с едва приспособленного аэродрома в воздух поднималось огромное облако коричнево-желтой пыли. Чтобы исключить артобстрел во время подъема групп наших бомбардировщиков и истребителей, «дежурный» самолет высылался заранее.

Генерал-майор авиации Николай Алексеевич Остряков погиб 24 апреля 1942 года во время массированного налета фашистской авиации на город и его окрестности. Его смерть потрясла всех. Плакали закаленные в боях воздушные бойцы. Клялись отомстить ненавистному врагу за гибель любимого командующего...

24 мая Николаю Алексеевичу Острякову было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

* * *

— Пришлось прогуляться и к фрицу, — не очень охотно начал рассказ Михаил. — Бывало же, в день по три раза латали машины. Ладно — после полетов, а то... Только починишь ее, отладишь, а тут артобстрел. Машина не человек, в щель, в блиндаж никакой не втиснешь, залечь не прикажешь — стоит. Сам к земле жмешься, на нее смотришь с тоской — хоть грудью своей прикрывай! Ну, стихнет обстрел, подбежишь к ней — мамочки, [168] больше работы, чем до того было! И то маслопровод осколками перебит, то продырявлен насос... Где его новый достанешь? Хоть плачь! Тут командир бежит: «Ну как, Миша, готова машина?»

Беляков замолчал, отер лоб ладонью. Жуковец завозился, поправляя чурбак под собой. Я знал, кто был Мишиным командиром там, в Севастополе. Сергей Пашун! Живо увидел его у бескрылой машины...

— Хоть плачь, — повторил Михаил, как бы с трудом оторвавшись от невеселой картины. — Ну вот в такой-то момент и прознали про эти запчасти у фрица. Не помню уж, кто там разведал, что наш «Ил-четвертый», сбитый давно, лежит за траншеей, в низинке. Ну сговорились техники все вшестером — такой случай! Инженера уговорили. Тот с пехотой связался, хорошие люди попались, согласились в случае чего огоньком прикрыть. Проводили через свои заграждения, указали в немецких минных полях проходы, как посты охранения обойти. Ночью ключами работать мы были привычны, машину знали, как собственную ладонь. Фрицы ракетами нам светили... Сняли, что кому надо, договорились не жадничать, обратно ведь предстояло без провожатых идти. Стоит кому оступиться, завалиться в воронку с грузом-то, загреметь... После жалели, конечно. Как недостанет чего, так и ругаешь себя на чем свет: вот ведь в руки само просилось...

— Тебе дай волю, ты бы и весь самолет прикатил! — сквитался за дырки Саша. — Ладно, кончай про железо, расскажи про того старичка в музее...

— Ну в музей-то и сам ты катался, — в свою очередь не остался в долгу Михаил.

— Так то ж на серьезе треба. А я бильш про фрица... Узкая специальность!

Михаил, однако, не торопился. Вынул кисет, закурил.

— Здорово выручила нас та прогулка. Теперь-то жить можно, снабжают кой-чем, слава богу, а там... Так [169] ведь бывало, что если пробоины все замерить на плоскостях, то и как бы не больше по площади их оказалось, чем самого дюраля...

Это для нас с Володей. Загладить нечаянный свой упрек. Не от Жуковца же зависят пробоины, в самом деле...

— Что за музей? — торопливо перебивает Володя.

Михаил еще ждет с минуту. Проверяет, дошло ли его извиненье до нас.

— Ну это вначале, только что прибыли на маяк... Комиссар рассказал нам в порядке политбеседы о Севастопольской обороне. Той, что со школы известна еще. Ну и, должно быть, проговорился, что и сейчас там работает знаменитый музей. Это под носом у фрица! Как же не побывать, если здесь оказались, тем более что не придется, может, уж никогда... Пристали к начальству — нож к горлу. И комиссар наш, Стешенко, поддержал. Выбрали день, когда на ночь планировались полеты. Боеприпасы к нам подвозились исключительно в темное время, строжайший приказ. А тут днем надо. Добились. И ничего, два раза всего обстреляли. Шофер молодец попался, между воронок крутился ужом! Целы остались все и машина... Приехали рано, музей пустой. Один старичок, сторож, что ли. Сухонький, седенький, сам вроде как экспонат. Нет, смотрим, не сторож, — указку берет. Интеллигентный дедок, очкастый. А как рассказывать принялся... Ну точь-в-точь будто сам между ядрами теми крутился, штурмы те страшные отбивал... Не могло быть, по хронологии соображаем, в крайнем случае мог лишь родиться тогда. И все равно впечатление сбить не можем. Прямо какой-то гипноз! Не то что Нахимова там или Тотлебена, но и матросов всех в лица, по именам... И нас вместе с ними — братишки. Словно и мы там участвуем... «Отстоите, — кричит, — братишки, наш героический город?» Ну, мы...

Михаил задержался, чтобы передохнуть. [170]

— Вернулись, я заявление в партию подал, — неожиданно оборвал рассказ.

* * *

Вот ведь казалось, что знаю своих подчиненных. На деле знал. И по работе, и по анкете. О Севастополе, что Беляков там обслуживал самолет Пашуна. Знаменитый на флоте летчик! Как и штурман его — Алексей Зимницкий. Унаследовать техника из такого экипажа — большое дело.

Летчик и техник.

Есть поговорка: крылья у нас одни. Броско сказано и красиво! И убедительно — для ума. Но у меня о душе тогда мысли возникли. Как и теперь вот, когда пишу эти строки, под влиянием тех же, разбуженных памятью, чувств. Единодушие — слово есть. Тоже, впрочем, холодноватое, от слишком частого употребления, не всегда к делу.

Сколько с тех пор миновало лет, сколько людей прошло сквозь душу! А он и сейчас в ней, мой техник Миша. И в памяти — как живой. Невысокий, но ладный, в неизменном, в любую погоду, комбинезоне, с гаечными ключами в карманах, с какой-нибудь непослушной деталью в бесчувственных к стуже руках...