Ерастов молча утыкается в карту, подсвечивая себе бортовым светильником.

К Керченскому проливу подходим с юга. И сразу же впереди вспыхивает несколько прожекторов. Лучи качаются, прощупывая тьму над проливом.

— Учуяли фрицы! — хмуро констатирует Панов.

Да, уж не повезет, так...

Штурман доворотами выводит самолет на цель. Высота двести метров. Вдруг один из голубых ножей, черкнув по горизонту, натыкается на нас. Спустя мгновение мы уже в перекрестии нескольких лучей.

Противовоздушная оборона оживает. Скорострельные «эрликоны» тянут трассы вдогон лучам...

— Сейчас, сейчас... — голос штурмана. И наконец: — Мину сбросил!

Готовлюсь резко отвернуть в сторону. И вдруг осознаю: характерного рывка самолета не ощутил.

— Продублируй аварийно!

— Продублировал, командир!

Нет, сброса не было. Потеря тысячекилограммового груза не может не ощутиться летчиком.

Маневрирую, вырываясь из огненных клещей. Нет, и по маневренности машины ясно: груз на борту. После нескольких виражей резко бросаюсь к воде. «Фокус» лучей остается вверху...

Крутым разворотом уходим в Азовское море.

— Так что с миной?

— Черт ее знает, — неуверенно отвечает Ерастов. — Сейчас уточню.

— Мина не падала, командир! — подтверждают оба стрелка. — Мы все время следили за задней полусферой.

Штурман пытается разглядеть место подвески мины через оптический прицел. Но в едва занявшихся рассветных сумерках ничего различить не может. [157]

На помощь пришел Панов. Попросил штурмана слегка приоткрыть створки бомболюков, спустился в них, посветил фонариком в щель. Мина висела под фюзеляжем.

— Что будем делать, командир?

— Вернемся в пролив, штурман. Не везти же ее обратно на аэродром!

Разворачиваемся.

— В чем, по-твоему, причина?

— Что-то неладно с держателем. А может, в электроцепи...

К цели заходим со стороны Азовского моря. Лучи прожекторов еще шарят по небу. Ложусь на боевой курс, пытаюсь освободиться от мины, резко беря штурвал на себя, создавая перегрузку самолету. Все попытки бесполезны. Светает, вот-вот могут появиться истребители. Делать нечего, надо уходить.

Весь обратный путь думал о посадке. Если мина зависла на замке, то при касании самолетом земли непременно сорвется и попадет под хвост. Чем это грозит, ясно всем. С тех пор как покинули Керченский пролив, никто не произнес ни слова.

Перебрав все возможные варианты, предложил экипажу покинуть самолет на парашютах. Ребята категорически отказались. Погибать, так всем.

Показался аэродром. Передаю на землю, что буду садиться с миной. Заход на посадку — со стороны гор, по длинной посадочной полосе. Приземляться на минимальной скорости с полуопущенным хвостом. Только на основные колеса, без торможения. Как можно мягче коснуться земли. Зайти с наибольшим запасом пробега...

До земли остаются считанные сантиметры. Буквально глажу штурвал. Колеса касаются полосы у самой кромки аэродрома. Настолько плавно, что даже сам в первый момент не ощущаю скольжения. Легкое потряхивание, самолет катится по земле. В конце пробега начинаю [158] слегка притормаживать. Машина останавливается на границе поля.

— Пятерка, командир! — кричит Коля Панов. — Притерли, как миленькую!

Выхожу из оцепенения.

— Можно вылезать.

Через минуту весь экипаж и подбежавший техник сгрудились под фюзеляжем.

Мина висела на кончике крюка.

— Ух ты! — первым нарушил молчание штурман. — Вот уж правду говорят — в рубашке родились!

Встретив мой взгляд, опустил глаза. Я не стал напоминать ему, что в рубашке родились сегодня мы дважды.

Вскоре подъехали полковник Токарев и подполковник Канарев. Я доложил командиру о всех происшествиях в полете. Осмотрев подвеску мины, комбриг приказал командиру полка расследовать причину несброса и произвести тщательный разбор этого случая со всем летно-техническим составом.

Перед отъездом Николай Александрович Токарев подошел ко мне.

— Везучий ты, Минаков! Уж как там решит командир полка, а от меня за посадку спасибо. Надеюсь, что урок пойдет всем нам впрок.

В результате расследования оказалось, что был неисправен замок-держатель. На разборе детально проанализировали ошибки летно-технического экипажа и минеров.

Досталось и нам и им.

На другой день мы с Виктором Беликовым с утра заступили на боевое дежурство. Беликов — ведущий пары. Его штурман, капитан Овсянников, одобрительно щурил [159] свои васильковые глаза, наблюдая за Володей Ерастовым — тот уже третий раз проверял подвеску торпеды под самолетом.

— За битого двух небитых дают, — кивнул, улыбаясь. — Выйдет из парня штурман!

Василию Пантелеймоновичу Овсянникову можно было верить. Воюет с первых дней войны и до войны налетал стаж солидный. Надежный штурман, душевный, общительный человек. Невысокий, русоволосый, с синими, как весеннее небо, глазами.

Володя закончил прием торпеды, подошел к нам. Достали карты, разработали и проложили маршрут на случай вылета. Беликов доложил в штаб полка о заступлении звена на дежурство, о готовности экипажей.

Потянулось время в ожидании.

— Василий Пантелеймонович, расскажите что-нибудь, — попросил Володя.

— Самый памятный бой? Академия?

Это у нас уже как бы вошло в распорядок — во время дежурства рассказывать о самых памятных днях войны. В полк прибыло много новичков, и таким образом они знакомились с его историей, с боевой биографией новых своих командиров. Инициатива, кстати, принадлежала нашему замполиту майору Стешенко, а первыми слушателями «академии мужества» была наша восьмерка экипажей из тридцать шестого.

— Ну, что такое была оборона Одессы, вы знаете, — начал неторопливо Овсянников. — Весь город в дыму. Такой город! На земле — взрывы снарядов, бомб, пожары... И в небе тесно и душно: разрывы, шнуры «эрликонов», пулеметные трассы... То и дело вспыхивают короткие и жестокие воздушные бои, тянутся вниз черные хвосты падающих самолетов... Словом, не соскучишься. В начале сентября было. Фашисты терпение потеряли, решили идти на штурм. Пятого утром на аэродром, где базировалась наша эскадрилья, прибыл замкомполка [160] майор Токарев, нынешний наш комбриг. Поставил боевую задачу:

«Немцы сосредоточивают к станции Фрейденталь танки и пехоту, готовясь перейти в наступление. Нашему полку приказано бомбовым ударом уничтожить скопление войск врага, помочь героическим защитникам города!»

«Истребители прикрывать будут?» — спрашиваем с понятным беспокойством: «мессеры» в небе посменно висят. «Будут! С одесского аэродрома. Золотые ребята! Орлы!»

С одесского? Переспросить не решился. Подумал, чего-то не понял. А оказалось, на самом деле... Век буду помнить этих орлов золотых, хоть имен и не смог узнать, почему — из дальнейшего будет понятно.

Ну, взвилась ракета, взревели моторы. Нашей эскадрильей, как и сейчас, командовал Чумичев, тогда еще капитан. Тремя остальными — капитаны Арсеньев, Скориков, Острошапкин. Взлетели с разных аэродромов, в назначенном пункте соединились. Все четыре девятки повел майор Токарев, штурманом был у него Толмачев.

Прошли Тарханкутский маяк, Тендровскую косу, показалась Одесса. Ну, картину я описал. Вдобавок эсминцы наши на внешнем рейде — все в дымных вспышках, как в ожерельях, палят в сторону города, по наседающему врагу. И, вижу, взлетают один за другим И-16, слева, с окраины, где у них, значит, аэродром... Ну, знаете, братцы... Не до чувств, разумеется, но чуть не расплакался, вот ей-ей! Два месяца город бомбят фашисты, со всех сторон осаждают, считай, уже месяц, орудия достают до любой точки... А они — нам навстречу оттуда, чтоб нас защитить...

Вышли в район цели. Собственно, сплошь по дорогам — цель. Колонны танков, автомашин, артиллерия. И сразу — «мессеры». Сначала-то отвернули, не рискнули напасть с ходу, знали, значит, одесских орлов. Уступили [161] небо зениткам. Ну те пошли молотить! Все кругом в крапинку стало, как ситец. Группа большая, маневрировать трудно и строй нельзя разбивать: «мессеры» в стороне караулят, только того и ждут. Летим, держим девятки железно. Снаряды между машинами рвутся, встряхивают нас, как грибы в корзине. День-деньской, солнце, все — как на картине... Ясно, что на большие потери идем.