Да, декабрь был тяжелым. Кисельная облачность, непробиваемые туманы, взлетная полоса — как размытый дождями проселок... Четырнадцать самолетов в строю полка...

Летали. Не пропускали ни дня. Регулярно поставляли штабам разведданные, наносили удары по кораблям и судам. Сделали практически невозможными для противника интенсивные перевозки военных грузов на важнейшей коммуникации Севастополь — Керчь — Анапа...

31 декабря после обеда за мной прибежал посыльный: приказано прибыть в штабной домик к комэску.

— Как воюется? — чуть улыбаясь глазами, спросил Чумичев.

— Нормально, товарищ майор.

— Как экипаж? Перегрузки не чувствуете?

— Готовы летать вдвое-втрое больше.

— Ну-ну, молодцы! Налетали вы много. А как насчет отдыха, а? На курорт не желаете съездить?

Что тут скажешь? Задание, что ли, какое имеет в виду? Но и для шуток ведь есть пределы...

— Ну вот, Минаков, ты и растерял-си, — весело рассмеялся комэск, кстати вспомнив слова из известного фильма. — Вполне серьезно! Решили мы вас всем экипажем отправить в дом отдыха в Хосту. Не возражаете? После Нового года, с 3 января. Отдохнете там две недельки. [81] А потом уж подумаем, удвоить вам боевую нагрузку или утроить. Договорились? Воюете вы по-гвардейски. Так и держать!

Смущенно поблагодарив командира, я поспешил к ребятам, поделиться необычайной новостью. Приятно быть Дедом Морозом, тем более фронтовым...

Вылетов в тот вечер не было. В столовой по-праздничному накрыли столы. Первым взял слово майор Аркадий Ефимович Забежанский. Коротко обрисовал обстановку на фронтах, рассказал об успехах наших войск под Сталинградом. Командир полка подвел итоги боевых действий части за истекший год.

Тостов, понятно, было немного. Но сколько было — все от души. Пожелали друг другу в новом году каждую бомбу, торпеду, ракету направлять точно в цель, еще беспощадней громить ненавистных фашистов...

Для меня минувший год был особенно памятным. В сорок втором я попал на фронт, меня приняли в партию. Вручили первую награду — орден Красного Знамени, присвоили звание лейтенанта, я стал гвардейцем. Набрал личный счет — шестьдесят два боевых вылета...

Вспомнил старых друзей, с которыми начинал фронтовой свой путь и которых теперь здесь не было. Дима Никитин, скромный, застенчивый паренек с русым чубом, который никак ему не удавалось запрятать под фуражку, — отважный штурман, вернейший товарищ в бою... Светлоглазый весельчак Алеша Лубенец, с виноватой улыбкой в день расставания... Озабоченно-деловитый, серьезный не по годам техник Ваня Варваричев, латавший-перелатавший нашу заколдованную «семерку»...

Дима учится где-то в тылу и, конечно, мечтает о фронте. Может, встретимся, вместе еще полетаем, как понадеялись при прощании. Иван и Алеша остались в тридцать шестом...

Вспомнил Новый год перед войной, в родном доме в Минводах. Это был первый мой командирский отпуск. [82]

И последний, как оказалось. Вот бы где побывать сейчас! Вместо дома-то отдыха в Хосте. Хоть на денечек, далеко ли до Минвод. Мать, отец там, Тамара, с которой в тот памятный отпуск условились встретиться будущим летом, чтобы не разлучаться уже до конца жизни...

«До тебя мне дойти нелегко...»

Родные Минводы еще оставались под тяжкой пятой врага...

1 января наш экипаж заступил на дежурство — пятнадцатиминутная готовность к вылету на воздушную разведку. Накануне я, видимо, простудился, да как-то странно: затек левый глаз. В обычное время на стоянке дежурных самолетов появилась санитарная машина: начальник нашего базового лазарета капитан Челушкин был человеком пунктуальным и медицинское обеспечение полетов осуществлял, как правило, лично сам.

Душевный, общительный человек и бывалый: еще в тридцать девятом, окончив военно-медицинскую академию в Ленинграде, возглавлял полевой госпиталь на войне с белофиннами.

Наметанный взгляд его сразу остановился на мне.

— Что с глазом, Минаков?

— Не подумайте, что после праздника, — отшутился я.

Он подошел, пальцем приподнял распухшее веко.

— Воспаление...

И не успел я оглянуться, как его ловкие руки проворно обмотали мне голову бинтом — наискось, вроде пиратской повязки.

Как раз поступила команда на вылет: маршрут был указан заранее. Я натянул на повязку шлем, занял свое место в кабине. [83]

Челушкин тоже оглянуться не успел, как наша машина взлетела.

Да, непривычно вести самолет — то на приборы взгляд, то вперед. Будто раньше один глаз не отрываясь следил за приборами, другой — за воздухом и землей.

Штурман почувствовал мою неуверенность, оглядывается назад. Может, и в самом деле я поступил как мальчишка?

— Считай, что я ранен, Гриша, — подбадриваю его, как умею.

— В случае чего взять управление?

— Но-но, не балуй!

Вроде постепенно привык. Над целью и вовсе забыл про глаз. Нормально маневрировал между разрывами, менял направление, высоту. Можно было, конечно, сорвать повязку, но что толку: чувствую, глаз совершенно затек.

Выполнили задание, курс на аэродром.

— Смотри, не промажь, командир, при посадке: стереоскопичности-то ведь нет!

— Зато внимание не рассеивается!

И, как назло, едва успел зарулить, как возле стоянки появилась «эмка». Вместе и затормозила со мной.

Делать нечего, спускаюсь, докладываю.

— Ранены?

Вопрос явно ехидный: сам и перевязался, что ли?

— Нет, товарищ подполковник.

— Значит, в таком виде и вылетали?

— Доктор перевязал, и как раз...

Командир полка помолчал, пристально глядя в единственный мой натруженный глаз: «Ну что с тобой сделать за это?»

— Только не отстраняйте от полетов! — поспешил в откровенном расчете на то, что начальство подсказок не любит. [84]

— А если бы истребители?

— Естественно. Вступили бы в бой...

Взгляд подполковника сделался чуть не брезгливым. Будто он сам был тем асом, которому предстояло походя срезать меня.

— Марш в лазарет! За недозволенный вылет объявляю замечание.

Уф-ф, пронесло!

— И это благодарность за самоотверженность! — острил по дороге штурман. — И вдруг спохватился: — Курорт не отменят?

— Не думаю, — рассеянно ответил я. — В крайнем случае заменят арестом.

В лазарете не задержали. Сделали какую-то примочку и отпустили. Вечером в нашей «кают-компании» меня навестил Челушкин.

— Как дела, Минаков?

— Замечание.

— А мне выговор!

Все расхохотались — «кают-компания» была полна народу, полетов в тот вечер не было.

— Вылечил подполковник обоих!

— Доктору прописал дозу побольше!

— Ну, так аптека ж своя...

— Ничего, — не смутился Челушкин. — В жизни не то приходилось...

— Расскажите, Константин Александрович! — Все сразу забыли про выговор и про мой глаз: доктор в полку слыл незаменимым рассказчиком. Сгрудились вокруг самодельного стола, притихли так, что стало слышно потрескивание соли в «катюше» — ее насыпали, чтобы не вспыхнул бензин.

— Про выговор, — выдержал паузу доктор, — пожалуй, не стоит. Неинтересно, как понимаете сами. Да и не очень-то, знаете, справедливо. Я ведь только перевязал, а он, Минаков, вдруг как с места рванет и в машину... [85]

Как я мог его не допустить к полету? Разве что поступить, как с тем фрицем...

— С каким? — раздались голоса. — Вы что, доктор, и фрицев лечили?

— Приходилось, — виновато потупился Константин Александрович. — Одного. Я ведь в жизни не только выговора получал. Он-то, Канарев Виктор Павлович, человек у нас новый, может о том и не знать. А у меня благодарность есть!

— Да ну? От кого? За что? — изумленно загудели летчики, у многих из которых на кителях блестело по паре высоких боевых наград.

— От самого комбрига! — значительно поднял вверх палец рассказчик. — Правда, он был тогда еще командиром полка...