* * *
После очередного ночного вылета нашему экипажу до обеда был предоставлен отдых.
Утром сквозь сон я услышал громкий разговор в комнате. Открыл глаза и увидел группу офицеров, незнакомого генерала, комбрига полковника Токарева...
Мгновенно оделся, представился генерал-лейтенанту. Он внимательно посмотрел на меня. Немного помолчав, спросил:
— Скажите, Минаков, какой самолет лучше — «Ю-восемьдесят восемь» или «Ил-четвертый»?
Вопрос был неожиданным. Но трудности не составлял: «юнкерс» мы знали почти так же, как свой «ил», и не раз сравнивали их боевые и технические данные.
— И тот и другой имеют свои преимущества, — ответил, уже догадавшись, что разговариваю с начальником Главного политического управления Военно-Морского Флота генералом Роговым.
— А все же?
Я секунду поколебался.
— Наш более живуч, имеет большие радиус действия и высоту полета, универсален по применению подвесного вооружения. «Юнкерс-восемьдесят восемь» обладает большей скоростью у земли и вооружен четырьмя пулеметами вместо трех на «Ил-четвертом».
— Ну-ну, — кивнул Рогов, явно довольный ответом. — Сколько вы сделали боевых вылетов?
— За восемьдесят, — ответил за меня подполковник Канарев.
— Значит, можно считать вас ветераном?
Я немного подумал над малознакомым в то время словом.
— В гвардейском полку я недавно. Большую часть вылетов сделал в тридцать шестом минно-торпедном... [147]
— А почему на вас форма смешанная?
На мне была армейская гимнастерка, подпоясанная ремнем, и морские брюки, заправленные в сапоги. На выручку пришел комбриг.
— Приказано переодеть весь летно-технический состав в общевойсковую форму.
— Чепуха! — возмутился Рогов. — Кто это приказал? Вы же летаете над морем, служите на флоте! Это недоразумение. Немедленно доложу народному комиссару! А пока прекратите переодевание и восстановите традиционную морскую форму.
— Есть! — отчеканил комбриг. И добавил, не сдерживая радостной улыбки: — Сразу у летчиков настроение поднимется!
— Не надо было его и опускать, — строго заметил Рогов. — Впрочем, это зависело не от вас.
— Молодец, Вася, спас наши клеши! — бурно благодарили меня ребята, когда генерал уехал.
Будто и в самом деле это я их спас.
Урок
22 февраля во второй половине дня наш экипаж выполнял разведку погоды в интересах групп бомбардировщиков, готовившихся нанести удар по скоплению войск в районе Тамани.
Погода по всему маршруту оказалась неблагоприятной: низкая облачность, дождь. Ясно, что видимость не позволит выполнить задуманный удар.
На стоянке меня ожидал Степан Афанасьевич Стешенко.
— Ну вот, Минаков, пришло письмо! Не знаю, обрадует оно тебя или огорчит.
Издали узнал почерк матери на конверте. Жива родная! Забыв обо всем, впился глазами в крупный, до боли знакомый рисунок букв... [148]
«Дорогой сынок, немцы, недавно изгнанные из нашего города, принесли нам много лишений и горя. Фашистские изверги истребили много безвинных людей, за связь с партизанами убит и твой двоюродный брат Анатолий... Отец в последние часы перед занятием города увел железнодорожный эшелон в Астрахань. Где он? Жив ли? Не знаю. Твой брат Николай, бабушка Марина Демьяновна, невеста Тамара живы, но многое им пришлось пережить...»
И, после обычных в войну пожеланий: «Нам тяжело, но я все думаю, чем бы помочь Красной Армии? Что бы такое сделать? По просьбе женщин, работающих на полях пригородного хозяйства, решила создать детский сад, облегчить их нелегкий труд...»
Еще раз перечитал письмо, боясь найти что-то скрытое. Нет, все так и есть. Ясно представился разоренный, осиротевший город, развалины, терпеливые очереди у хлебных лавок, исхудавшая, постаревшая мать с кошелкой в руке... С Анатолием мы вместе провели детство, веселый был парень, добрый. Жаль его. Но все остальные живы. Отец — опытный машинист и смелый, вырвался, наверно, в последний момент из-под носа у оккупантов. Еще в гражданскую, будучи помощником машиниста, вот так же спас эшелон от захвата белыми...
Задумавшись, совершенно забыл о майоре. Оказывается, он не ушел, стоял в стороне, у капонира, что-то разглядывая под самолетом.
— Ну как? — обернулся, словно спиной увидев, что я поднял голову от письма.
Участливо выслушав мой рассказ, задал несколько вопросов об отце, о Тамаре.
— Ну, старик у тебя, вижу, бравый. Вернется скоро. И мать молодец! Все наладится, Вася! — в первый раз меня так назвал. — А за брата ты им еще всыплешь...
Обычные, простые слова.
— Постараюсь, товарищ майор! За всех наших... [149]
На другой день, 23 февраля, еще до рассвета экипаж был на аэродроме. Пятнадцатиминутная готовность. Под самолет подвешена торпеда, машина отбуксирована на бетонированную полосу.
Стало светать. Хмурое небо, серые низкие облака. Поеживаясь от ледяного ветра, с нетерпением поглядываем в сторону штабного домика, обмениваемся новостями о последних вылетах. Да, погода сегодня не за нас.
Как всегда неожиданно появляется капитан Матяш. Нам предстоит произвести разведку морских коммуникаций у южного берега Крыма. При обнаружении плавсредств противника торпедировать их.
— По местам! Приготовиться к запуску!
Торпедоносец выруливает на линию старта, на миг замирает на месте. Мощно взревывают моторы, и тяжело нагруженный самолет отрывается от бетонной полосы.
Выйдя к Феодосийскому заливу, начинаем разведку. Сплошная облачность высотой двести-триста метров. И дальше так. Вдоль всего побережья.
Два с половиной часа полета позади. В районе мыса Сарыч обнаруживаем на горизонте силуэты. Противник, сомнений нет. Сближаемся, уточняем: танкер водоизмещением шестьсот — восемьсот тонн в сопровождении тральщика и двух сторожевых кораблей.
Решаю с ходу атаковать танкер.
— Курс шестьдесят, — докладывает Ерастов.
Ложусь на боевой курс, снижаюсь до двадцати метров. Машина несется над седыми волнами, танкер растет на глазах. Вокруг вспыхивают черно-багровые разрывы, с кораблей охранения протягиваются огненные шнуры. Зенитки нацелены горизонтально, бьют, как по танку, в лоб. В лоб целят, сволочи! Штурман, милый...
— Залп! — кричит Володя.
Торпеда соскальзывает вниз, зарывается в воду. Оставляя за собой пенистую дорожку, устремляется к [150] цели. Танкер круто разворачивается на нас. На палубах кораблей сверкают молнии — бьют пушки, «эрликоны», пулеметы...
Бросаю машину влево, штурман строчит из носового пулемета, Панов и Жуковец — из башенного и люкового...
След торпеды прочерчивается вдоль левого борта танкера.
— Промахнулись, командир! Сманеврировал, гадина, так его...
На развороте увидели: торпеда дошла до берега и, уткнувшись в него, взорвалась.
Сфотографировав корабли, берем курс на аэродром. Экипаж молчит, удрученный неудачей.
— В следующий раз, как бы ни лупили, буду сближаться до четырехсот, — клянется Володя.
— Слишком рано увидели нас, облачность бы пониже....
— Ну, облачность не закажешь.
— Рано заметили, говорю. Стал бы додерживать до четырехсот, наверняка со снарядом поцеловались!
— Верткая, гадина!
— Малая цель...
— И надо же, День Красной Армии...
— Ладно, не плачь. Постараемся учесть. Отрицательный результат — тоже результат, как говорил старик Пересада.
— Ну, это о разведке...
— Всего касается, коли с умом...
Несмотря на неблагоприятную погоду, в тот день над аэродромом допоздна не смолкал гул моторов. Бомбардировщики упорно пробивались к цели. Группу из пяти самолетов при отходе от Тамани атаковали два «мессершмитта». Самолет Бесова, шедший ведущим, получил несколько тяжелых повреждений. Опытный летчик сумел дотянуть до аэродрома Геленджик. [151]
На следующий день удары по кораблям, технике и войскам в портах Тамань и Ак-Бурну совершали экипажи Литвякова, Митрофанова, Беликова, Алексеева, Чумичева, Бабия, Саликова, Трошина, Черниенко, Василенко. Мы снова производили разведку погоды.
