— Это и был ваш самый памятный день в первый месяц войны? — спросили мы у Александра Федоровича.

— Нет, это первая встреча с врагом в воздухе. А самый... Самый тяжкий для меня бей произошел три недели спустя, тринадцатого июля...

В тот день в полк поступил приказ: уничтожить мониторы[1] в порту Тульча. Шестерку бомбардировщиков вел заместитель командира полка Герой Советского Союза майор Александр Николаевич Токарев. Перед седьмым экипажем — капитана Семенюка — стояла особая задача: при подходе группы к цели отвлечь огонь на себя, подавляя зенитные средства противника, затем сфотографировать результат удара.

Было известно, что Тульча сильно защищена зенитками, потому и назначили на отвлекающий маневр этот экипаж: комэск Платон Семенюк, отличившийся еще в войне с белофиннами, был одним из лучших, хладнокровнейших летчиков полка.

До подхода к цели летели вместе с группой. Но вот в частых просветах между белыми облаками замелькала голубая лента Дуная. Толмачев сверился с картой.

— Отходим, командир!

Семенюк резко отдал штурвал, машина скользнула вниз, шестерка бомбардировщиков осталась за облаками. Хрустальный воздух, абсолютная видимость. Толмачев быстро отыскал среди зелени, с трех сторон окаймляющей порт, характерные треугольнички зенитных позиций, летчик парой доворотов вывел бомбардировщик на одну из них. Но почему батареи молчат?

— Слева два «мессера»! — голос стрелка-радиста.

Вот в чем дело! Но машина уже на боевом курсе. Можно быть уверенным, рука Платона не дрогнет. Толмачев [57] тщательно прицелился, разрядил кассету осколочных бомб. Дал довороты на новую батарею. Застучали оба пулемета. Значит, «мессеры» бросились в атаку одновременно — сверху и снизу...

— Спокойно, Саша... Спокойно, не промахнись, — ровный голос в наушниках. Платон вел машину как по струне.

Вторая серия бомб устремилась к цели.

— Пара «мессеров» справа! — новый доклад Егорова.

Пулеметы захлебывались огнем. На секунду обратив взгляд к порту, Толмачев увидел водяные столбы, огромный куст дыма над палубой одного из серых низкобортных мониторов...

— Отворот влево! Фотографировать...

Семенюк заложил крутой вираж, стрелки продолжали отбиваться от бешено наседавших истребителей. Секунды — и самолет ляжет на курс для фотографирования...

В этот момент по плоскостям простучал град пуль. Раздался грохот. Машина вздрогнула, нос ее угрожающе пополз кверху. Толмачев запоздало ощутил тупой удар о спину, влажную теплоту под курткой...

— Платон, я ранен...

Ответа не было. Штурман резко обернулся, острая боль затмила глаза. В прорезь приборной доски увидел: летчик, смертельно бледный, бессильно привалился к борту кабины, на щеку из-под шлемофона сползла струйка крови. Свободный от рук штурвал мелко подрагивал, неудержимо сползая вперед...

Рывком выхватив из зажимов ручку аварийного управления, Толмачев вставил ее в гнездо, ноги бросил на откидные педали. Забыв о ранении, изо всех сил потянул ручку на себя. В глазах поплыли оранжевые круги, нос самолета продолжал описывать крутую спираль. Триммер! Рукавом смахнул кровь, заливающую глаза, нашел нужную ручку, плавно повернул ее...

Нехотя, как бы с натугой, машина перешла в горизонтальный полет. [58]

Теперь сектор газа! Вперед, до конца!

Натужно взревели моторы...

— Не сразу я понял, в чем дело, — вспоминал теперь Толмачев, — ранен в спину, а кровь заливает лицо... Тот же, должно быть, осколок, который смертельно ранил Платона, вдобавок задел еще и мне голову. Я в первый момент и не почувствовал. Не до того было. Машина плохо слушалась рулей, давал перебои левый мотор... Сквозь шум в ушах слышу доклад Егорова: маслопроводы, шасси... на левой плоскости пробит бак, бьет бензин... Значит, опасность пожара! Ясно, до аэродрома не дотянуть, ни мне самому, ни машине...

Кровь со спины намочила под ним парашют. Сидя на скользком, справляться с педалями стало еще труднее. Все чаще наплывала опасная дурнота, обессиливающая дрожь...

Больше всего он боялся потерять сознание: каждое натужное движение отзывалось темнотой в глазах...

Самолет резко вывернуло в сторону — заклинило левый мотор.

Собрав последние силы, штурман надавил на педаль. Когда очнулся от секундного беспамятства, увидел внизу знакомую излучину Дуная...

* * *

С изуродованным шасси с высоты десяти-пятнадцати метров самолет «провалился» на поле. При ударе машины о землю Толмачев потерял сознание. После узнал, что его выметнуло из развалившейся, как картонный домик, кабины, отбросило шагов на двадцать в сторону...

Оба стрелка, Егоров и Якушев, остались целы и невредимы. Толмачев пролежал в лазарете месяц. За свой подвиг был награжден орденом Красного Знамени.

Командира эскадрильи капитана Платона Федоровича Семенюка жители Измаила с почестями похоронили на главной городской площади... [59]

Контрнаступление наших войск под Сталинградом благоприятно повлияло на ход борьбы на Кавказе. По всему чувствовалось, что готовится наступление и у нас. По дороге вдоль побережья Черного моря днем и ночью сплошным потоком двигались войска, разнообразная техника. Мы понимали, что все это идет на усиление Черноморской группы войск Закавказского фронта, действующей на новороссийском, туапсинском направлениях и на перевалах Главного Кавказского хребта.

Настроение у всех было приподнятое. Тем более у меня. В перспективе — освобождение Северного Кавказа, родных Минвод...

В декабре полк продолжал боевые действия на прибрежных коммуникациях, вел интенсивную воздушную разведку во всех районах западной части Черного моря, помогал крымским партизанам, сбрасывая им на парашютах продовольствие, оружие, боеприпасы.

13 декабря. Опять разведка. Объекты не новые — Феодосия, Ялта. Задача ясна, маршрут известен, противовоздушная оборона портов изучена. Лети, выполняй. Делай дело как следует, а там — что бог даст.

Так рассуждали мы раньше. Не так — теперь.

— Надо думать, — как-то сказал я Грише после возвращения из очередной разведки с хорошими снимками и с нехорошими дырами в плоскостях.

— Надо, командир! — он сразу понял. — На счастье надейся...

— В том-то и дело. Теорию вероятности помнишь? С увеличением числа опытов... Пять, десять раз прилетим еще с дырками и со снимками...

Слова показались знакомыми. Вспомнился разговор с замполитом — почем открытки в Феодосии, — похвала его, от которой... Ну да, это он и сказал: «Подумай!» [60]

Стали думать. Не только, как раньше, о каждом конкретном задании перед полетом, а вообще. Например, о трубках. Кто не знает, что у немецких зенитных снарядов дистанционные трубки имеют четные установки по сотням метров? Даже считается, что на нечетных высотах летать безопасней. Но это так, вроде приметы, толку от этого мало: рассеивание снарядов, как правило, превышает полсотни метров. Да и высотомер на больших высотах не обеспечивает такой точности.

Однако это нам послужило толчком.

Ясно, что самолет наиболее уязвим на боевом курса. В эти минуты маневр исключен. Нельзя отвернуть ни на градус, если не хочешь промазать: самолет не пушка, нацеливается всем корпусом, не стволом. То же — на курсе фотографирования, при плановой съемке. Направление менять нельзя. А высоту? Можно, наверно, на качестве снимков это особенно не отразится. В определенных пределах, конечно, в зависимости от расстояния до цели.

Этим и занимались в последние дни мы с Гришей — выясняли пределы. Высчитывали, составляли таблицы, кое-что проверяли в полетах. Выявляли возможности маневрирования по высоте с целью затруднить пристрелку фашистским зенитчикам.

Волнообразный полет! Вот к чему мы пришли в итоге. Не мы, наверно, первые, но какая разница, А главное, теория — это одно, а практика...