Он с сомнением посмотрел на меня:

– Но малярия не заразная, мэм, – по крайней мере я никогда об этом не слыхал.

Я не сказала ему, что поговаривают о желтой лихорадке, что власти, согласно саваннской газете "Морнинг ньюз", которую время от времени привозил Сент-Клер, а я внимательно прочитывала, предупредила, что в городе зафиксированы случаи заболевания чумой. Хотя малярия и не чума, я понимала, что мне дорого обойдется, если я ее допущу.

Ко всем неприятностям в тот вечер меня ожидала еще одна за ужином. Дело в том, что Руперт объявил, что после ужина пойдет стрелять птиц на рисовом поле со своим новым ружьем, на что я решительно ответила, что ему этого делать не следует.

– Если ты хочешь потренироваться в стрельбе, – закончила я, – повесь мишень в саду. Это будет удобно и безопасно.

Его глаза, когда он взглянул на меня через стол, враждебно заблестели.

– Но я все равно пойду, Эстер. Папа сказал, что мне можно пойти туда. – Он повернулся к Сент-Клеру. – Правда, папа?

Сент-Клер скользнул глазами в мою сторону, хотя ответ предназначался Руперту.

– Не вижу причины, почему бы тебе не пойти, – протянул он.

– Нет причины? – воскликнула я. – Причина есть. В изоляторе находятся уже двое заболевших малярией – и оба они работали на рисовых топях.

Он сухо перебил:

– У них же не болотная лихорадка. Теперь я перебила его:

– Так мне сказала… – саркастически усмехнулась я, – так мне сказала ваша мать. Как бы там ни было, они больны если не болотной лихорадкой, то какой-нибудь другой болезнью, заработанной на болотах.

Словно раздраженный настолько, что не мог даже есть, он оттолкнул тарелку и через стол уставился на меня:

– Нельзя же всю жизнь продержать мальчика у своей юбки.

Я повернулась к Старой Мадам, которая настолько увлеклась этой сценой, что даже прекратила жевать.

– Но ведь это вы, мадам, – настойчиво проговорила я, – вы сказали мне, как опасны болота в это время года и что белому человеку и близко подходить туда нельзя в жаркую погоду.

Она посмотрела на меня с притворным благодушием, как часто смотрела на Лорели.

– Вы напрасно разволновались, мадемуазель, – утешительно пролепетала она. – Руперту ничто не угрожает. И это неразумно так волноваться в вашем положении.

Я заставила себя уступить и сдержала все недовольные слова, что готовы были вырваться у меня, потому что, даже когда она говорила, я заметила быстрый взгляд, брошенный ею на Сент-Клера, на который он ответил взглядом, таким же быстрым, как движение змеиного жала; это напомнило мне о том, что здесь эти двое действовали и говорили в таком абсолютном согласии, против которого третьему не устоять. Так что, когда после ужина Руперт, нарядившись в высокие сапоги (еще один подарок отца), отправился с Вином на рисовые затоны с ружьем под мышкой, я, даже не оглянувшись на Старую Мадам и Сент-Клера, покинула гостиную и поднялась к себе.

После долгих часов беспокойного ожидания Руперта я поднялась, заслышав его голос в зале, и быстро спустилась вниз, охваченная теплой волной облегчения. Он развалился в кресле, пока Вин, стоя на коленях, стягивал с него сапоги, и рассказывал отцу, сколько куропаток он застрелил.

– Тридцать восемь, – хвастал он, затем впервые обратил на меня внимание. – Теперь я буду снабжать дом куропатками, Эстер, – покровительственно добавил он.

– Отлично, – сказала я скептическим тоном. – Не знала, что ты так хорошо стреляешь. Но уже поздно, пойдем – я уложу тебя спать.

Сапоги были наконец сняты, и он встал, расправив плечи и небрежно засунув руки в карманы.

– Я больше не хочу, чтобы ты укладывала меня, Эстер, – сказал он надменно.

– Но я все равно уложу тебя спать, – ответила я.

– И перестань кривляться.

Он неторопливо обернулся к отцу, который расположился у камина, наблюдая за нами с насмешливым интересом:

– Я уже большой, чтобы меня укладывали спать, правда, папа? Могу я обойтись без помощи Эстер?

– Почему бы и нет? – пожал плечами Сент-Клер.

– Тебе уже пора самому за собой следить.

Понимая, что и на этот раз потерпела поражение, я не стала спорить. Но когда Руперт через секунду уходил из комнаты, он держался так высокомерно, что не мог удержаться даже от злорадства; и хотя он сказал мне "Спокойной ночи, Эстер" как можно вежливей, нарочно состроил гримасу и, проходя мимо меня, высунул язык.

Жара продолжалась. Я, занимаясь делами по дому, никак не могла избавиться от чувства подавленности, что навалилось на меня. Даже свежий воздух не помогал. Хотя я часто выходила в сад, надеясь, что солнечный свет освободит меня от тяжелого ощущения, но вместо этого оно с новой силой окутывало меня до тех пор, пока мне не начинало казаться, что оно преследует меня как тень.

Я настойчиво убеждала себя, что случай с Рупертом – ерунда. Руперт всего лишь мальчик, и я-то отлично знала, какой у него неустойчивый и впечатлительный характер. Конечно, при первой возможности я все выясню с ним, и нет причины так расстраиваться. Однако, уговаривая себя, я бродила из комнаты в комнату, не в силах избавиться от этого тяжелого настроения и даже не в силах выразить словами то, что я чувствовала, от чего именно хотела убежать.

Но неделю спустя все это застыло во мне – неделю, как Руперт стал по вечерам ходить на болота и возвращаться таким окрыленным своими охотничьими успехами, и с каждым днем он становился все более дерзким. В течение той недели я не раз пыталась выяснить с ним, что между нами происходит. Он же игнорировал мои дружеские жесты и под любым предлогом старался уйти из комнаты; я только поражалась, с какой ловкостью он ускользал от меня. Но в четверг произошел инцидент, который прояснил мне ситуацию.

В то утро я была на кухне, отбирая из запасов Маум Люси продукты на день, когда он вошел и встал возле стола, за которым мы работали.

– Эстер, – сказал он.

– Да?

– Мне нужны рисовые зерна.

– Зачем?

Он нетерпеливо объяснил. Рис под водой, и количество птиц уменьшилось – с каждым вечером ему все больше не везет. Негры сказали, что, если рассыпать рис вокруг, стаи вернутся.

Мне не хотелось тратить на это драгоценный, смолотый вручную, добытый с таким трудом рис; я приберегла его для июльского сева. С другой стороны, мне не хотелось разочаровывать Руперта; я и протянула ему ключ от кладовки.

– Можешь взять горсть, – сказала я ему.

Он уже потянулся за ключом, но тут отдернул руку.

– Горсть? – повторил он. – Мне надо гораздо больше, чем горсть, – мне нужно очень много риса.

– Но это все, что мы можем позволить себе, Руперт.

Он стоял с прищуренными от злости глазами – в какой-то момент мне показалось, что он готов ударить меня. Но он не ударил. Он смотрел на меня глазами, полными ненависти. Затем выпалил:

– Это не твой рис, а мой, и ты мне его дашь.

– Нет.

Его тело напряглось от гнева и обиды, и он неподвижно стоял, глядя на меня презрительными детскими глазками. Потом он вдруг повернулся и пошел к выходу – я с облегчением вздохнула. Я решила, что сцена окончена, но ошиблась. У двери он повернулся и вперил в меня сверкающие от злости глаза:

– Папа прав, Эстер, ты нечестная, жадная женщина, – ты хочешь отнять все, что есть у папы и у меня. Ненавижу тебя.

Когда он ушел, я упала головой на стол, потрясенная и ослабевшая. Так вот оно что. Я думала, что это негры отравляют мальчику воображение, даже думала, что он ревнует к моему будущему ребенку. Теперь я поняла, что не это вызвало такие перемены в Руперте. Его мозг отравляли – да. Но это Сент-Клер медленно, но верно вливал в него ненависть и отвращал его от меня; и пока я сидела, что-то похожее на страх шевельнулось и замерло в моем мозгу – как зверь в лесу замирает и прислушивается при звуке опасности.

Я устало отодвинула прядь прилипших ко лбу волос. "Что, – спрашивала я себя, – замышляет Сент-Клер теперь?"