Но какие бы неудобства ни приходилось терпеть и днем, и ночью (душные ночи под москитной сеткой приносили мало облегчения), я молилась на погоду, которая творила чудеса с моим урожаем. Когда мои овощные поля начали приносить плоды и жемчужная кукуруза, розовые томаты, хрустящие сладкие овощи разноцветным потоком полились в большие сборные корзины, я забыла и о жаре. Даже после того, как все негры получили свою долю из этого урожая, овощные грядки щедро засыпали нас своими дарами, так что я засадила Марго и Маум Люси за соленье и маринование, и в доме целыми днями стоял аромат пряных пикулей и кетчупа. На следующий год, решила я, буду выращивать овощи для продажи на Север, ведь я не забыла слова Шема о том, что "овощ – как раз то, что нам нужно".
Но долгие жаркие дни не принесли мне облегчения, на которое я надеялась по мере того, как зрел урожай. Это были тревожные дни – такие опасные, сменяющие надежду страхом, что я вспомнила себя маленькой девочкой, когда меня посылали за хворостом в лес, что был рядом с нашим сиротским приютом, где надо было переходить бурный ручей по шаткому бревну. Теперь мне казалось, что я так же балансирую на грани крушения всех надежд. Мой рис и мой хлопок, от которых зависел успех или провал, оказалось, требуют такой отчаянной борьбы, какой я и в самых кошмарных снах представить не могла. Неумолимыми врагами хлопка были бесконечные сорняки и полчища насекомых, с которыми надо было безостановочно сражаться, чтобы сорняки не перекинулись на овощные посадки, а полчища гусениц не опустошили бы поле за одну ночь. Даже долгая жара, что стояла весь май и продолжалась в июне, была сомнительной благодатью; она благотворно влияла на созревание хлопка, но могла стать причиной шторма, который был постоянной угрозой моему рисовому полю. И внезапный шквал ветра, что обрушился в первую же неделю июня, показал мне, на каком волоске висит мой рисовый урожай. Порывистый ветер выплеснул речные воды через дамбы, за какой-то час затопил поля и в пяти местах разрушил укрепленные нами берега. Только когда ветер стих и Шем смог восстановить разрушенное, я снова с облегчением вздохнула; и после этого каждый удар грома или внезапный порыв ветра ввергали меня в состояние тревоги на грани с паникой.
Жара продолжалась, дни шли за днями, а жизнь, моя по крайней мере, стала более спокойной. Урожай созревал; оставалось только следить за сорняками на хлопковом поле да за уровнем воды на рисовых затонах. С этим Шем справлялся и без моей помощи. Поэтому на полях я стала бывать не так часто – и, честно говоря, я уже не так охотно таскалась по округе под палящим солнцем, как прежде. Это было естественно: ведь я уже ощущала внутри себя движение, которое означало, что в ребенке бьется жизнь. Я ограничилась ежедневным объездом полей на дрожках и беседой с Шемом после ужина. И кроме того, чтобы следить за порядком в доме, насколько это позволяла жара, я больше ничем не была занята.
Часами сидела я, охваченная какой-то бесконечной вялостью, без дела в своей затененной комнате, куда Тиб приносила мне еду, и хотя мне становилось невтерпеж при мысли о том, что надо проверить бельевой шкаф – просмотреть одежду Руперта, я продолжала сидеть, с трудом заставляя свое тело выполнять приказания воли. Иногда я смотрела на свои руки, и даже просто поднять их было выше моих сил.
Сидя так, я размышляла то об одном, то о другом – о целесообразности посадки риса на следующий год; о возможностях, которые принесет выращивание овощей, – но всегда мои мысли были заняты работой и никогда – личными делами. Даже мысли о ребенке я старалась не подпускать к себе, и только изредка я осознавала, глядя на свое полнеющее тело и изможденное лицо, что это вызвано тем существом, что свернулось комочком внутри меня. Даже приступ тошноты, который начинался, как только я вспоминала, что ребенок этот – Сент-Клера, тут же начинал отступать; словно природа, оберегая ребенка, создавала умственный вакуум, не допуская вредные мысли в мою память. Даже воспоминания о Руа стали какими-то смутными и расплывчатыми, как я ни старалась их оживить.
Но именно в эти дни, когда я сидела, совершенно подавленная инерцией, я стала замечать значительные перемены в Руперте.
Он вырос, с удивлением обнаружила я, пристально изучая его впервые за много недель, и выражение детской беззаботности покинуло его лицо навсегда. Тело его вытянулось и похудело, лицо его утратило детские очертания, и с испугом я вспомнила, что он уже не подбегает ко мне поболтать о своих играх, да и сами игры давно оставил. Теперь он ходил по дому так же неторопливо, как его отец, и я с изумлением заметила, что мальчишеская прыть сменилась степенностью и совершенно взрослым поведением. Когда же я поняла, что изменилось и его поведение со мной, что он резко отвечает, когда я заговариваю с ним, и встречает каждый мой вопрос пожатием плеч, я понимающе улыбалась. У Руперта, говорила я себе, переходный возраст; это естественно, что он избегает женского надзора.
Но не успела я прийти к такому выводу, как пришлось от него отказаться. Я обнаружила, что Руперт не все время пребывал в таком натянутом и чопорном настроении. Неожиданно заходя в гостиную, я заставала его забравшимся в кресло, уставившимся в пространство и понимала, что его что-то терзает внутри. Часто, сидя после ужина в гостиной, я, оторвавшись от рукоделия, ловила на себе его взгляд, почти неприязненный. Несмотря на то, что я улыбалась ему, в ответ он не улыбался, как обычно, а только смотрел откровенно враждебными глазами.
Склонившись над своим шитьем или вышиванием, я старалась найти этому объяснение. Может быть, он узнал о ребенке? И ревнует? Или негритянские сплетни отравляли сознание мальчика? Ну, что бы это ни было, я должна все выяснить. Слишком больших трудов стоило мне завоевать его дружбу, чтобы теперь спокойно смотреть, как она ускользает от меня. Я решила поговорить с Рупертом.
Но, прежде чем такая возможность представилась, я заметила еще кое-что, что до сих пор, занятая делами плантации, упускала из виду. Это перемена в поведении Сент-Клера по отношению к сыну. Я видела, что прежде он игнорировал мальчика, обращаясь к нему лишь для того, чтобы упрекнуть за что-нибудь, теперь же он делал все, чтобы постепенно завоевать его расположение. Я заставала их вместе в гостиной после ужина, где Руперт стоял подле отца, который мастерил ему бумажные лодочки и рогатки и томным голосом рассказывал о своих детских забавах. А из очередной поездки в Саванну вернулся с целым ворохом подарков для Руперта. Новая куртка и панталоны, кнут для верховой езды с витой серебряной ручкой и главный подарок – небольшое ружье; и я видела, как Руперт отзывается на заботливое отношение отца, как маленькое деревце, увядшее без воды, постепенно расправляет листья при первых каплях дождя.
И вот, хотя по-прежнему стояла жара, погода начинала меняться. Солнце было скрыто свинцовым небом, и унылая серая гладь отражалась в водах пролива. Все – небо, и земля, и вода, казалось, укрыто душным одеялом. Ни морщинки не было на воде, ни единый лист не шевелился на деревьях, застывших в неподвижности. Тяжелая серая мгла и жара проникли даже в дом, забрались в шкафы и покрывали отвратительной серой плесенью одежду и обувь, а тучи москитов только усугубляли этот кошмар; Маум Люси, еле двигаясь по своей кухне, бормотала, что это "миазма, от которой приключаются болезни и смерть".
Если я могла с легкостью отмахнуться от этих ее страшных предсказаний, то сообщение Шема о том, что двое негров слегли с малярией, меня встревожило.
– Засуха, – показал он головой, – 'сегда, если видно дно ручья, значит, быть болезни. Что хуже 'сего – похоже, она станет 'ще сильней.
В ужасе представив себе, как слягут все негры и их придется лечить, я послала Вина в Дэриен запастись хинином и порошком Довера, а Шему поручила снять Большую Лу с работ в поле и посадить ухаживать за больными.
– Прежде всего, Шем, держитесь подальше от тех, кто находится в изоляторе, – предупредила я.
