Перевод с английского Н.Трауберг

Солнце щедро освещало кабинет, отведенный директору магазина, расположенного в центре Нью-Йорка, на Мэдисон-авеню, но не могло осветить душу Гомера Пайла, известного юриста. Своему собеседнику он немного напоминал кошку на раскаленной крыше. И впрямь, консультанты крупных корпораций умеют владеть собой, но не настолько, чтобы вынести весть о том, что сестра их арестована за кражу. Даже самый-самый главный судья задрожит и вспотеет.

К довершению бед, разговаривал с Пайлом не директор, старый приятель, от которого ждешь сочувствия, а шустрый, лощеный молодой человек, похожий на его собственных клерков, да и то — младших. Никакого сочувствия он не проявлял.

Злосчастный юрист еще раз вытер платком большое круглое лицо, прикрытое роговыми очками, и сказал:

— Это какая-то ошибка.

— Да, — согласился собеседник. — Ошиблась ваша сестра.

— Она богатая женщина!

— Еще бы! Даром покупает.

— Нет, зачем ей красть?

— Понятия не имею. Украла, и все.

— Наверное, это шутка. Или такая игра — а вдруг пронесет?

— Что ж, не пронесло.

Гомер мрачно замолчал, размышляя о своей сестре. Она была порывиста. Он вспомнил, как, прямо в модном костюме, она нырнула и спасла из пруда болонку. Кроме того, она избила зонтиком злодея, который обидел бродячего кота. Да, сестра его Бернадетта способна на всякие поступки.

Но если прежде они вызывали удивление, не больше, кража вызовет и презрительный гнев, хотя на самом деле, конечно, это — болезнь, как у тети Бетси, которая до сих пор была единственным позором семьи.

Собеседник тем временем продолжал, уже повеселее:

— Хозяин просил передать, что иска не предъявит. Такое свидетельство старой дружбы развеселило и Гомера.

Он понял, что больше всего боялся огласки.

— Если… — добавил клерк, и мир омрачился снова.

— Если?

— … вы немедленно ее увезете.

Гомер не столько вздохнул, сколько фыркнул.

— Хорошо, увезу.

— Да, да, увозите.

— Дело в том, — пояснил юрист с обретенным снова достоинством, — что я еду в Европу, в Брюссель, на конгресс Пен-клуба.

Слова эти изменили все; суровый судья превратился в робкого свидетеля.

— Пен-клуба? Разве вы писатель?

— Консультант. Вообще же, я очень люблю стихи.

— Ах ты, Господи! Я тоже. Немножко пишу…

— Стихи успокаивают душу.

— Вот-вот! Как-то легче в этой гонке.

— Печатались?

— Так, раза два. В небольших журналах.

— Они мало платят.

— Да уж, не густо!

— Какой у вас жанр? Я лично люблю лирику.

— Такие… ну… песни протеста.

— Я их плохо знаю.

— Почитайте, почитайте, очень советую.

Атмосфера в святилище изменилась, и к лучшему. Гомер обнаружил в молодом человеке множество прекрасных свойств. Тот, поначалу опознавший в Гомере одного из капиталистов, против которых и протестовали его песни, увидел теперь родственную душу, у которой, по несчастью, вороватая сестра. Словом, беседа их обратилась в пиршество любви.

— Знаете, — сказал молодой человек, которого мы, отбросив околичности, прямо назовем Стотлмейером,[45] — знаете что, не так все просто.

— В каком смысле?

— Ну, посудите сами. Вот вы едете в Брюссель.

— Да.

— И берете сестру.

— Да.

— Разве там нет магазинов?

Гомер понял его. Кража, как и поэзия, не ведает границ. Ворами гнушаются повсюду. Перед помраченным взором встала картина: бельгийские сыщики ведут сестру к незнакомому директору.

— Что же делать? — проговорил юрист, и Стотлмейер ответил:

— Я бы на вашем месте оставил ее в Англии. Только не в Лондоне.

— А где?

— В какой-нибудь усадьбе. Теперь многие пускают гостей за деньги. На этой неделе я видел объявление в «Нью-Йоркере». Меллингэм-холл. Я это место знаю, мне рассказывал один знакомый англичанин, Джерри Уэст. Усадьба его дяди, сэра Криспина Скропа. Что это вы?

Лицо Гомера засветилось, если может светиться хороший жирный пудинг.

— Я хорошо знаком с его братом, — сказал он. — Уиллоуби Скроп, видный юрист. Мы вместе разбирали несколько дел. Да, помню, он говорил об усадьбе. Она историческая.

— Магазинов рядом нет?

— Наверное, нет. Сельская глушь.

— То, что надо!

— Уиллоуби Скроп договорится заранее, я ему позвоню. Спасибо вам большое.

— Не за что. Разрешите представиться: Стотлмейер.

— Очень приятно.

— А уж мне!..

Вскоре после того как родилась прекрасная дружба, побудившая этих людей год за годом обмениваться рождественскими открытками, в здание суда, расположенное на Стрэнде, вошел приятный рыжий человек. Спешим сообщить, что Джеральд Годфри Франсис Уэст, которого его американский приятель называл просто Джерри, не был подсудимым. Он был присяжным (это может случиться и с нами), а потому — собирался помочь установлению и торжеству правды.

Присяжные заняли свои места. Служитель, следивший за тем, чтобы в суде царила должная важность, начал свое дело. А Джерри, взглянув во второй раз на девушку, сидящую в том же ряду, убедился, что странное чувство, подобное атомному взрыву, — это любовь с первого взгляда. Что ж, бывает. Любовь А к Б или, скажем, В — к Г, может разгораться месяцами, а вот Д влюбляется в Е мгновенно, твердых правил здесь нет.

Девушка всем своим видом вызывала мысль о свежем воздухе. Джерри легко представил ее у пруда, на корте, на поле для гольфа, и всюду она управлялась блестяще, скажем — ныряла, не потревожив воды. Волосы у нее были мягко-каштановые, подбородок — решительный. Какого цвета глаза, он не разглядел, но знал, что именно этот цвет — самый лучший.

Смешно, честное слово (думал Джерри)! А он еще сердился, что ему выпало быть присяжным! Слава богу, что он — карикатурист, а не казначей, не зубной врач, не тюремщик и не меннонит:[46] именно эти баловни судьбы почему-то не бывают присяжными. Если бы он знал, что вместо них берут таких девушек, он бы приветливей встретил тех, кто покусился на его покой и свободу.

И девушка, и он, и десять их временных коллег, не будучи зубными врачами, решали тяжбу между двумя Онапулосами и Компанией, которая разливала вино в бутылки на территории Восточных графств, — одну из нудных тяжб между фирмами, когда адвокат непрестанно сует судье какие-то книги и со всем почтением просит взглянуть на строки, отмеченные карандашом, после чего судья смотрит на другую страницу («Какой еще мистер Джонс? Ничего не вижу». — «Ваша милость, страница не та. Справа, а не слева». — «Ну и что?» — «Простите, ваша милость, слева — другое дело»).

Джерри спасался тем, что судья, обвинитель и защитник оказались прекраснейшей натурой, и он рисовал их лица, если мы назовем это лицами.

Эмиля Онапулоса подвергли перекрестному допросу, пытаясь выяснить, действительно ли 14 ноября истекшего года он о чем-то договорился, то есть — заключил словесное соглашение, и девушка омрачилась, словно ответы ее не устраивали. Раза два она поджала прекраснейшие губы, а кончик прекраснейшего носа угрожающе задвигался, словно она хотела сказать, что злосчастный Эмиль навряд ли завоюет сердца присяжных.

Джерри восхищался ею все больше. Перед ним, наконец, была девушка, у которой есть все. Она играет в гольф, играет в теннис, плавает, но этого мало: она думает. Ее могучим мозгам дано взвесить свидетельства и понять, о чем говорят загадочные люди. Сам он почти сразу махнул на это рукой.

Время шло, сменялись века. Завершая портрет адвоката, он внезапно заметил, что стражи закона сделали свое дело и просят присяжных его решить.

Присяжные удалились. Главный из них призвал к порядку, и те, кто вершил судьбу двух Онапулосов и многочисленных бутылыциков, которые плодятся делением, особенно — в Линкольншире, стали выражать свои мнения.