Мнения эти, как обычно, были нелепыми отчасти и нелепыми вполне. Разобраться в них выпало на долю прекрасной незнакомки. Ясным и звонким голосом, напоминавшим Джерри пение птиц в старинном саду, она объяснила присяжным, что велит им справедливость.

Справедливость, по всей видимости, полностью поддержала бутылыциков. Если бы прекрасная незнакомка была любящей племянницей одного из их вице-президентов, она не могла бы более пылко выразить свою любовь.

Защитница этих честных людей заворожила всех, особенно Джерри. Мы не вправе сказать, что он следил за ее доводами, зато соглашался с любым ее словом. Даниил,[47] иначе не скажешь, говорил он, не зная и тени сомнения. Что верно для нее, верно для него. Конечно, он жалел Джонни, который был ему другом, Онапулосу — адвокатом, но ничего не попишешь, fiat justitia.[48] В конце концов хороший адвокат знает, что всех не защитишь. Словом, не колеблясь, он присоединил свой голос к остальным одиннадцати, и быстроногие вестники понесли бутылыцикам благую весть, чтобы те, на радостях, разбрасывали яркие розы, а может быть — бутылки.

Кроме гадаринских свиней,[49] запечатлевших в веках свою прыть, никто не срывается с места быстрее присяжных. Давка в дверях разлучила Джерри с прекрасной незнакомкой, однако на улице он сразу подошел к ней и для начала покашлял.

Часто бывает, что преданный поклонник, увидев вблизи предмет поклонения, разочаровывается. Это бывает; но не с Джерри. Незнакомка воззвала издали к самым глубинам его сердца, воззвала к ним и теперь, с ближней дистанции. Глаза оказались карими с золотыми искрами невиданной красоты, как он и думал.

— А, это вы! — сказала она, словно старому другу, несказанно его растрогав. — Устали?

— Да, — отвечал он. — Интересно, что делают, если на суд не придешь?

— Я думаю, сердятся.

— А в масле не варят?

— Очень может быть.

— Вообще-то масло — не хуже суда.

— Затосковали?

— Не без того.

— Бедный… Кто именно?

— Дж. Г. Ф. Уэст.

— Бедный мистер Уэст. Я думала, вам интересно, вы все время писали.

— Рисовал.

— Вы художник?

— В общем, да. Карикатурист.

— Ну, это лучше, чем голые русские княгини на тигровой шкуре.

— А кто их рисует?

— Не знаю. Моя тетя думает, что все художники. Хоть вы рисуете карикатуры!

— По мере сил.

— Как странно! Я их так люблю, а Уэста — не знаю.

— Моя подпись «Джерри».

— Вот это да! Можно попросить автограф? Я — ваша поклонница, маэстро.

С трудом обретя дар речи, он пролепетал:

— Сколько раз вы меня веселили! Видит Бог, мне это нужно.

— Почему?

— Все время улыбаюсь, сил никаких нет. Я — стюардесса.

— Зато видите интересных людей.

— Почему «зато»?

— Вы же не любите свою работу.

— Что вы, люблю! — засмеялась она, и Джерри, поразмыслив, назвал ее смех серебряным, но чутье художника побудило уподобить его звону льдинок в кружке пива. — Да, я вижу много людей. Вот был такой Донахью. Орет, зовет, а задержись — рычит, как раненая пума. Мы часто с ним летали, он орал, пока я не ответила: «Простите, я не в кедах и не в шортах». Тогда мы с ним подружились. А теперь он умер. Я даже плакала. Нет, работа у меня хорошая.

— Конечно, рождены вы адвокатом.

— Почему?

— Здорово говорите. Как это вы нас обработали! Одно слово, златоуст.

— Я любила дебаты еще в школе.

— Где вы учились?

— В Челтнеме.

— Господи! И я тоже. Конечно, не в женской, в мужской.

— Жаль, что мы не были знакомы.

— Что ж, теперь познакомились.

— Это верно.

— Не пойти ли нам в ресторан? Ах ты, забыл! Я иду с опекуном.

— У вас есть опекун? Как трогательно.

— Может, вечером?

— Я уеду к тете.

— Надолго?

— Дня на два.

— Значит, завтра не сможете?

— Нет.

— А послезавтра?

— Не знаю.

— Ну, послепослезавтра.

— А что это?

— Пятница.

— Хорошо. Где?

— В «Баррибо». Около восьми.

— Ладно, буду.

Она остановила такси, исчезла, и всякий прохожий мог бы заметить, как сияют его глаза, если бы прохожих это занимало. Теперь он видел ее не у пруда, а в конторе, где регистрируют браки, ибо такая девушка не любит этих жутких свадеб с хором и епископом. Видел он ее и в уютном гнездышке — зимой, конечно. Летом — все-таки на корте.

Видя все это, он внезапно понял, что блаженству мешает одно довольно серьезное препятствие: как ни странно, он обручен с другой.

Если бы он этого не понял, сама жизнь сообщила бы ему минутой позже — когда такси затерялось в потоке машин, он услышал свое имя и ощутил примерно то, что ощущают после удара в солнечное сплетение.

Вера Апшоу, его невеста, шла от Трафальгарской площади, и все выворачивали шею, глядя на нее. Понять их можно. Спасибо, что не свистели.

Про одних девушек говорят «ничего себе», про других — «в ней что-то есть», про третьих даже «красавица», но мало кто поражает нас наповал. К этому немногочисленному множеству принадлежала Вера, единственная дочь покойного Чарльза Апшоу и кавалерственной дамы по имени Флора Фэй.

Основания тому были. Отец резонно слыл одним из красивейших мужчин Лондона, пока не пошел пятнами от излишней тяги к шампанскому, и всякий любитель театра знает, какой сияющей прелестью искусство и природа одарили мать. Дочь не унаследовала одного — бархатного голоса. У нее он был, скажем так, резкий.

Особенно резким он стал, когда она спросила: «Кто это?» — и Джерри понял, что забыл спросить у незнакомки, как ее зовут.

— Не знаю, — честно отвечал он. — Тоже из присяжных.

— А, — бросила Вера, теряя к ней интерес. — Что у тебя за костюм? Не мог найти получше?

Джерри привык к подобным упрекам, ибо, как все художники, предпочитал удобство изяществу, а невеста надеялась сделать из него то, о чем в уже немодной песенке сказано: «Вы джентльмен иль ма-не-кен?»

— Для ресторана, — продолжала она, — можно одеться поприличней. Что ж, дело твое. Когда вы встречаетесь?

— В половине второго.

— Кто там будет?

— Только мы с дядей.

— Значит, поговорите об этих деньгах.

— Вряд ли. Скорее — о гольфе.

— Перемени тему. Такой шанс! Давно пора их вытянуть. Говорила она примерно так, как средневековая принцесса — с пажом или, точнее, с конюхом, и Джерри передернуло. Даже до судьбоносной встречи он понимал, что немного поторопился. Умно ли, думал он, разумно ли жениться на женщине, если в ней столь явно выражена та властность, которая нередко сопровождает безупречную красоту? Да, глаза у нее — как звезды, но в минуты гнева сверкают они жутковато. Минуты же эти участились, она все время сердится, в частности — на то, что он никак не вытянет деньги из своего опекуна.

Однако, подавив неприязнь, он сказал с обычной приветливостью:

— Это трудно. С дядей всерьез не поговоришь. Ты — о деньгах, а он — о коллекции. Никак не дается.

— Ты просто не стараешься.

— Стараюсь.

— Что ж, старайся больше. Пойдем отсюда, — прибавила Вера, поскольку на нее налетел еще один человек. — Выпьем по коктейлю.

Они вошли в «Савой», сели перед стойкой, и она сказала:

— Почему они вообще у него? Отец оставил их тебе. Что за чепуха с этим тридцатилетием?

— Я тебе объяснял, — ответил Джерри, который и впрямь объяснял, но ей отказала память или же, как глухой аспид, она не умела слушать. — Отец был большой транжира, завяз в долгах, а к тридцати годам изменился. Обратился, что ли? В общем, нашел жену, стал работать, разбогател — но запомнил, что до тридцати лет деньги иметь опасно.

— Чушь какая-то!

— В общем-то, да, но меня не спросили. Ждать еще три года.

— Ничего подобного.