Наутро судья отнесся к делу серьезно. Волна беззаконий захлестнула Лондон, сказал он, и те, кто подливает масла в огонь, избивая полисменов, получат по заслугам.

— Две недели, — добавил он, переходя к самой сути; и Бинго в полном отчаянии вышел на улицу.

Через две недели, думал он, конкурс кончится. Будущее темно. Когда-то он слышал стишок: «Окутал душу мрак темнее адских недр», и теперь поражался его точности. Поистине, лучше не скажешь.

Один луч слабо мерцал во мраке — сегодня приедет тетя, а иногда, если к ней хорошо подойти, она что-то дает. Шанс невелик, Чарли Пиклет определил бы его «100 к 8», но все-таки, все-таки… Бинго побежал к ее дому.

— Доброе утро, Уилберфорс.

— Доброе утро, мистер Ричард.

— Однако удружили вы мне!

— Не будем об этом говорить.

— Ладно, не будем. Тетя дома?

— Мет, сэр. Они пошли что-то купить.

— Они? — удивился Бинго, полагавший, что при всей ее толщине тетя все же не тянет на pluralis.[78]

— Madame и сэр Геркулес, мистер Ричард.

— Какой еще Геркулес?

— Супруг madame, сэр. Сэр Геркулес Фолиот-Фолджем.

— У-о!

— Да, сэр. Насколько я понял, они плыли на одном пароходе. Свадьба состоялась в Неаполе.

— Вот это да! Чего только не бывает…

— Совершенно верно, сэр.

— Нет, это надо же! А какой он?

— Лысый, сэр, томатного цвета, очень солидный. Бинго вздрогнул.

— Солидный?

— Да, сэр.

— В какой степени?

— Если пожелаете, сэр, взгляните на фотографию. Она в будуаре у madame.

— Пошли, — сказал Бинго.

Через минуту-другую он покачнулся и вскрикнул, зачарованно созерцая изображение человека, абсолютно похожего на воздушный шар. По сравнению с ним, думал он, старый Керк — просто пухленький. Вообще-то тете стоило посоветоваться с юристом, а то еще сочтут, что она вышла сразу за троих.

Восторженный вздох вырвался из его груди.

— Спасен! — прошептал он. — Спасен…

— Сэр?

— Ничего, это я так. Фото я на время возьму.

— Madame огорчится, заметив его отсутствие.

— Скажите, к вечеру верну. Надо показать в клубе.

Да, думал он, можно дать Пуффи… ну, 20 %. А можно и поторговаться.

Трутни спорили о том, имел ли Бинго нравственное право притащить своего младенца в клуб и поить его молоком прямо в курилке. Трутень с темными кругами под моноклем и под невооруженным глазом полагал, что после тяжелой ночи такие зрелища опасны. Другой, помилосердней, возразил, что Литтлу-сыну все равно придется когда-то вступать в клуб, и лучше его подготовить. Третий считал, что надо предупреждать заранее, ручаясь при этом за сохранность шляп, пальто и зонтиков.

— Очень уж у него подозрительный вид, — пояснил он. — Что называется, преступная внешность. Вылитый Эдвард Робинсон.[79]

Четвертый Трутень, всегда все знавший, сумел пролить свет на эту тайну.

— Да, — сказал он, — Алджернон Обри — не подарок, но Бинго уверяет, что он совершенно безопасен. Визит в наш клуб — знак благодарности. Если бы не этот младенец, еще одна семейная драма буквально потрясла бы мир.

Когда брак Бинго Литтла с Рози М. Бэнкс был благословлен потомством и Алджернон Обри появился на лондонской сцене, отец его (сказал Трутень) откликнулся так, как откликнулись бы и вы. Знакомясь с младенцем, он произнес: «Ой» — и долго не мог прийти в себя.

Отеческая любовь продержалась лишь потому, что у Бинго было изображение его самого в том же возрасте, и выглядел он примерно, как разбитое яйцо. Отсюда он вывел, что и такой ребенок может постепенно превратиться в изящного бульвардье с тонкими чертами лица.

Тем не менее, обнаружив, что в очередных бегах участвует лошадь по кличке Страшила, он с горя поставил на нее десять фунтов. Склонный к суеверию, он подумал, не для того ли послан в мир этот младенец.

Лошадь проиграла. Десятка, брошенная к ее копытам, была последней, а это означало, что надо месяц обходиться без коктейлей, сигарет и всех тех излишеств, которые тонкой натуре важнее, чем хлеб насущный.

Просить у жены не стоило. Уезжая на курорт, где мать принимала морские ванны, Рози недвусмысленно приказала на бегах не играть. Значит, деньги следовало добыть из другого источника. Как всегда в таких случаях, мысли злосчастного мужа обратились к Пуффи Просеру. Тот был прижимист, но с недавних пор как-то подобрел. Заглянув в ту комнату, где трутни писали письма, Бинго увидел, что домашний миллионер слагает стихи. Во всяком случае, он спросил, что рифмуется со словами «синие глаза», и поговорил о радостях семейной жизни.

Отсюда Бинго вывел, что его настигла любовь, а влюбленные добры. Он смело пошел к нему, на Парк Лейн, и встретил его у самого дома.

— Привет! — сказал он. — Пип-пип! Ты не смог бы…

Опыт единственного Трутня, обладавшего деньгами, наделил Пуффи шестым чувством. Можно предположить, что он обрел дар провидения. Не дожидаясь конца фразы, он отскочил, словно антилопа, почуявшая тигра, а там — помахал рукою из такси.

Услышав, что несчастный богач сказал шоферу: «В Савой», Бинго пошел туда же и застал там Пуффи с барышней. Она оказалась знакомой, что дало возможность подсесть к их столику.

Сперва Бинго не заметил, но позже — ощутил, что Пуффи обошелся бы и без него. Царила, скажем так, напряженность. Нет, сам он болтал, и девица болтала, а вот Пуффи был какой-то скованный, рассеянный, мрачный. Он ерзал на стуле и барабанил пальцами по столу.

После кофе девица сообщила, что спешит на вокзал, поскольку едет к кому-то в Кент, а Пуффи повеселел, заметив при этом, что охотно ее проводит. Но Бинго не бросил его; и, когда поезд ушел, сказал ему:

— Вот что, Пуффи! Ты мне не поможешь…

Еще не окончив этой речи, он заметил, что у миллионера нехорошо блестят глаза.

— Тебе? — спросил тот. — Интересно, чем? Что тебе надо, мой пластырь? Чего ты хочешь, пиявка?

— Десятку не дашь?

— Нет.

— Ты бы меня спас!

— Именно. А я тебя спасать не хочу. В виде трупа ты мне нравишься больше. Ах, как бы я на нем поплясал!

Бинго удивился.

— Поплясал?

— Да.

У Бинго тоже была гордость.

— Ну, что ж, — заметил он. — Тогда — пип-пип. Пуффи кликнул такси, и Бинго вернулся к себе в Уимблдон.

Вскоре его позвали к телефону. Звонил все тот же Пуффи.

— Помнишь, — осведомился тот, — я говорил, что поплясал бы на твоем трупе?

— Помню.

— Так вот, я подумал…

Бинго понял все. Лучшая, высшая часть души снова одержала победу, миллионера терзает совесть. Он собрался сказать: «Да ладно, ладно!», когда услышал:

— …и решил, что надо прибавить: «В альпийских ботинках». Пока.

Мрачный, сломленный человек повесил трубку и пошел пить чай, но тот обратился в полынь, а булочки — в пепел. Когда он думал о том, не прибегнуть ли к крайнему средству, не попросить ли денег у жены, принесли вечернюю почту. Он вскрыл конверт. Оттуда выпали десять фунтов.

«Вкладываю 10 ф., — писала Рози, — чтобы ты открыл для Алджи счет. Представляешь, какая прелесть? Свой счет, своя Чековая книжечка…»

Если бы мускулистый мул лягнул Бинго в лоб, он страдал бы больше, но не намного. Письмо выпало из его рук. Проект ему не нравился. Он полагал, что деньги надо распределять по справедливости и уж ни в коем случае не давать их впечатлительному младенцу, запуская в его сознание капиталистические идеи. Дашь младенцу 10 ф., думал он, и мигом обретешь еще одного поборника отжившей системы.

Взгляды его были так тверды, что он прикинул, не написать ли жене: да, письмо пришло, но денег там нет; видимо, она не вложила. Но эту мысль он отверг, сообразив, что автор книг о нынешних девушках умнее, чем надо бы.