— А я вас ищу, ищу…

Прошлый раз, в погребке, голос ее был так звонок и сочен, что посетители из нервных дважды жаловались хозяину. Сейчас он напоминал утечку газа, и даже это усилие явно причиняло ей боль.

— Тут такая штука, — просипела она, часто моргая. — Я по дурости очень расстроилась, а подруга моя мне и скажи, от подбородка есть упражнение. Может, слышали — «Сью-ксс», «сью-ксс». Ну, раза три — ничего, то есть три «сью», два «ксс», а потом как щелкнет! В общем, очень больно говорить, прямо щипцами рвет. Совсем не то выйдет, совсем не то. Разве так разыграешься? Голос нужен. Помню, как-то две лампы лопнули… Ладно, хотите — начнем.

Секунду-другую племянник мой тоже не мог говорить. Таких чувств он не испытывал с тех пор, как Аврелия дала ему слово.

— Нет-нет! — вскричал он. — Не беспокойтесь! Идите домой, разотритесь чем-нибудь. Утром пошлю чек.

— Вот тут, понимаете, как щипцами…

— Понимаю, понимаю! Ну, пока! Всего хорошего! Бог в помощь! Буду следить за вашими успехами.

Едва касаясь пола, он вернулся к удивленной и любопытной невесте.

— Ты с ней знаком? — спросила она.

— Конечно, — сказал Арчибальд. — Моя бывшая няня.

— Что ей нужно?

— Пришла меня поздравить.

— Разве у тебя день рождения?

— Ты же знаешь этих нянь! А вообще-то, мой ангел, мой прекрасный кролик, скоро у меня свадьба. Давай позовем двух епископов, лишний не помешает. Надо подстраховаться, а то, куда ни взгляни, все делают эти упражнения.

Поэт, заходивший этим летом в «Привал рыболова», начал читать нам цикл сонетов, когда дверь отворилась и вошел молодой человек в гетрах. Он спросил пива, хотя в одной руке держал двустволку, а в другой — букет мертвых кроликов. Их он уронил на пол, и поэт, остановившись на полуслове, долго на них смотрел, после чего окрасился бледно-зеленым и закрыл глаза. Ожил он лишь тогда, когда хлопнула дверь.

Мистер Маллинер бросил на него сочувственный взгляд поверх виски с лимоном.

— Вы огорчились, — сказал он.

— Да, немного, — признал поэт. — Мне стало плохо. Быть может, это — личный предрассудок, но я люблю живых кроликов.

— Тонкие души согласны с вами, особенно — поэты, — заверил его мистер Маллинер. — Скажем, моя племянница.

— Мне вообще претят мертвые тела, — продолжал страдалец, — а уж эти кролики так явно, так безвозвратно мертвы! Мой девиз — красота, жизнь и радость.

— Именно это говорила и…

— Как ни странно, следующий сонет посвящен именно…

— …Шарлотта, — спокойно и твердо продолжал мистер Маллинер.

Надо вам сказать, что она была одной из тех нежных, тонких, сотканных душ, у которых хватает денег, чтобы писать стихи для изысканных еженедельников. Ее «Виньетки» имели большой успех среди высоколобых, но не слишком преуспевающих издателей. Особенно нравилось им, что она не ждет гонорара. Естественно, вскоре она вошла в избраннейший круг, а там, в особенно одухотворенном кафе «Мятый нарцисс», оказалась рядом с молодым человеком, похожим на греческого бога, и ощутила что-то, сопоставимое с дуновением весны.

— Именно весна… — сказал поэт.

— Купидон, — продолжал мистер Маллинер, — легко поражает сердца нашей семьи.

Шарлотта любила своего соседа раньше, чем он взял с блюда анчоуса. Он (сосед, не анчоус) был так одухотворен, что казалось, будто у него не столько глаза, сколько дырки прямо в душу. Как выяснилось, писал он пастели в прозе и обрел достаточную известность под именем Обри Трефьюзиса.

Дружба быстро крепнет в «Мятом нарциссе». Еще не успели разложить poulet roti au cresson,[94] а молодой человек уже поведал Шарлотте о своих талантах, страхах и надеждах, затронув детские воспоминания. Ее удивило лишь то, что происходит он из самой обычной помещичьей семьи.

— Вы легко представите, — сказал он, подкладывая ей брюссельской капусты, — как терзало это мою расцветающую душу. Семью нашу очень почитают в округе, но лично я не мог примириться с жестокостью. Когда я встречаю кролика, я предлагаю ему салата. Для моих родных кролик — не кролик без хорошей пули. Отец убил больше птиц, чем все остальное графство. На прошлой неделе меня несказанно огорчила фотография в «Тэтлере», где он довольно сурово глядит на умирающую утку. Старший мой брат, Реджинальд, буквально сеет смерть. Младший, Уильям, пока что довольствуется рогаткой и воробьями. В духовном плане Бладли Корт — не лучше Чикаго.

— Бладли Корт! — вскричала Шарлотта.

— Да. Конечно, живу я в Лондоне. Семья — против, особенно дядя Франсис, известный охотник на африканских гну…

— Бладли Корт! — повторила Шарлотта. — Но ведь он принадлежит сэру Александру Бессинджеру.

— Да. Моя фамилия — Бессинджер. Псевдоним я выбрал, чтобы все-таки пощадить семью. Откуда вы знаете про наше поместье?

— Моя мама училась вместе с леди Бессинджер. На следующей неделе я еду туда в гости.

— Тесен мир, — заметил Обри, обладавший, как все авторы пастелей, исключительным даром слова.

— Теперь я боюсь, — продолжала Шарлотта, — что мне там не понравится. Я ненавижу все, что связано со спортом!

— Духовное родство, в чистом виде, — признал ее новый друг. — Вот что, я давно не был дома, но ради вас — поеду. Да, поеду, даже если придется увидеть дядю Франсиса.

— Поедете?

— Конечно. Нельзя оставить там без защиты такую трепетную душу.

— Что вы имеете в виду?

— Дом этот зачарован. Да, да, да, на нем — злые чары.

— Какая чепуха!

— Нет. Вот, послушайте. Однажды туда приехал видный представитель Общества Покровительства животным. На следующий день, в четверть третьего, он вместе с другими пытался извлечь барсука из-под перевернутой бочки.

Шарлотта весело засмеялась.

— Меня эти чары не возьмут

— И меня, конечно, — сказал Обри. — Но, если не возражаете, лучше мне быть рядом с вами.

— Возражаю? О, нет, — прошептала Шарлотта и вздрогнула, заметив, что друг ее немедленно затрепетал.

Бладли Корт оказался добрым старым зданием в тюдоровском стиле, окруженным парками и лесами. Непосредственно перед ним располагался прелестный цветник, за которым сверкало озеро. Комнаты и залы были уставлены шкафами, где выглядывали из-под стекла пучеглазые жертвы сэра Александра и его наследника. Со стен, не без упрека, взирали соответствующие части антилоп, лосей, зебу, жирафов, джейранов и вапити, которые, на свою беду, столкнулись с сэром Франсисом Пешли-Дрейком. Попадались чучела воробьев, говорящие о том, что и младший брат не сидит без дела.

Первые два дня Шарлотта провела, в сущности, с дядей Франсисом. Полковник Пешли-Дрейк искренне к ней привязался, и она никак не могла от него ускользнуть. Краснолицый, практически — круглый, достаточно пучеглазый, он говорил с ней о люмбаго, антилопах и Обри.

— Я бы на вашем месте держался от него подальше, — советовал он, имея в виду племянника.

— Вы не правы, — возражала Шарлотта. — Взгляните в его глаза…

— Зачем? — удивлялся дядя. — Да он гну не убьет!

— Жизнь, — напомнила Шарлотта, — не сводится к гну.

— Да, да, да, — согласился сэр Франсис. — Есть зебу, джейраны и вапити. Ну, все равно, я бы с ним не общался.

— А вот я, — вызывающе сказала Шарлотта, — собираюсь с ним погулять у озера.

Обри уже спешил к ней по зеленому уступу сада.

— Как я рада вам! — сказала она, когда они шли к озеру. — Мне очень надоел ваш дядя.

Обри понимающе кивнул. Шарлотта помолчала.

— Все относительно, — начала она. — Когда я познакомилась с сэром Александром, я подумала, что противней быть невозможно. Тут меня представили Реджинальду, и я поняла, что ошиблась. А теперь мне кажется, что перед сэром Франсисом он просто очарователен. Скажите, никто не пытался сделать что-нибудь с вашим дядей?

Обри покачал головой.

— Все признали, что наука бессильна. Положимся на Провидение.