Какое-то время Августин думал. Потом просвистел начало псалма, предназначенного на двадцать шестое июня, и вышел из комнаты.

Через четверть часа двинулась в свой путь телеграмма:

Еще одно воскресенье продвигалось к концу, когда мистер Маллинер пришел в «Привал рыболова» не в своей фетровой шляпе, а в блестящем цилиндре. Сопоставив это с черным костюмом и с благоговейным тоном, каким он заказывал виски, я вывел, что он побывал в церкви.

— Хорошая проповедь? — спросил я.

— Неплохая. Говорил новый священник. Ничего, приятный.

— Кстати, о священниках, — сказал я. — Что было дальше с вашим племянником, о котором вы рассказывали?

— С Августином?

— С тем, который принимал «Эй, смелей!».

— Это — Августин. Я рад, нет — я тронут, что вы запомнили мою немудреную повесть. Мир себялюбив, нелегко найти хорошего слушателя. Так на чем мы остановились?

— Он стал секретарем епископа и переехал к нему.

— Ах, да! Что ж, перенесемся на шесть месяцев.

Добрый епископ Стортфордский (сказал мистер Маллинер) обычно начинал день в веселом, радостном духе. Входя в кабинет, он улыбался, если не напевал псалом; но в это утро мы заметили бы в нем какую-то мрачность. Подойдя к дверям, он помешкал и, с трудом решившись, взялся за ручку.

— Здравствуйте, мой дорогой, — сказал он как-то смущенно.

Августин приветливо посмотрел на него из-за кучи писем.

— Привет, епиша! Как прострел?

— Боли гораздо меньше, спасибо. В сущности, их почти нет. Это — от погоды. Вот, зима уже прошла, дождь миновал, перестал. Песнь Песней, 2, II.

— И слава Богу, — откликнулся Августин. — Письма неинтересные. Викарий святого Беовульфа[87] спрашивает насчет ладана.

— Напишите, не стоит.

— Хорошо.

Епископ смущенно потирал подбородок.

— Маллинер, — сказал он.

— Да?

— Вот вы говорите, «викарий». Естественно, я вспомнил о вчерашней нашей беседе… насчет места в Стипл Маммери.

— Да? — повторил Августин. — Ну, и как же? Епископ скривился от горя.

— Мой дорогой, — проговорил он, — вы знаете, как я вас люблю. Сам по себе я непременно отдал бы место вам. Но возникли непредвиденные сложности. Жена сказала, чтобы я назначил туда ее кузена. Он, — горько добавил епископ, — блеет, как овца, и не отличит стихаря от алтарной занавески.

Августин испытал естественную боль, но он был Маллинер, а значит — умел проигрывать.

— Ну и ладно, епиша, — сердечно заметил он. — Ничего, перебьемся.

— Сами понимаете, — сказал епископ, проверив, закрыта ли дверь, — непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена — равны. Притчи, 27, 15.

— Вот именно. Лучше жить в углу на кровле, чем со сварливою женой в пространном доме. Там же, 21,4.

— Как вы меня понимаете, Маллинер!

— Что ж, — сказал Августин, — вот важное письмо. От какого-то Тревора Энтвистла.

— Да? Мы с ним вместе учились. Сейчас он директор нашей школы, Харчестера. Что же он пишет?

— Приглашает на открытие статуи лорда Хемела оф Хемстед.

— Тоже из нашей школы. Мы его звали Туша.

— Есть постскриптум: «Осталось бутылок десять старого портвейна».

Епископ поджал губы.

— Старый хрыч… то есть преподобный Тревор Энтвистл зря думает, что меня пленят столь мирские соображения. Но друг — это друг. Мы едем.

— Мы?

— Я без вас не обойдусь. Школа вам понравится. Прекрасное здание, построено при Генрихе VII.

— Знаю, знаю. У меня там брат учится.

— Вот как? Ах ты, Господи! Я там не был лет двадцать. Да, Маллинер, чего бы мы в жизни ни достигли, любовь к своей школе не проходит. Alma mater, мой дорогой, нежная мать…

— Еще бы!

— Мы стареем, мой дорогой, и нам не вернуть былой беспечности. Жизнь нелегка. Тогда, в отрочестве, мы не знали тягот. Нам не приходилось разочаровывать друзей.

— Да бросьте, епиша! Бросьте и плюньте. Я весел, как всегда.

Епископ вздохнул.

— Хотел бы я быть таким веселым! Как вам это удается?

— Принимаю «Эй, смелей!»

— «Эй, смелей!»?

— Да. Такое средство, изобрел мой дядя Уилфрид. Творит чудеса.

— Угостите меня, мой дорогой. Что-то я приуныл. И с чего они вздумали ставить статую Туше? Метал в людей бумажные стрелы, вымоченные в чернилах. Что ж, не нам судить… Пишите Энтвистлу, мой дорогой, мы едем в Харчестер.

Хотя, как он и сказал Августину, епископ не был в школе двадцать лет, там почти ничего не изменилось — ни парк, ни здание, ни люди. Все было точно таким, как сорок три года назад, когда он впервые туда явился.

Вот кондитерская, где шустрый подросток с острыми локтями норовил протолкаться к прилавку и свистнуть булочку с джемом. Вот — баня, вот — футбольное поле, вот — библиотека, спортивный зал, дорожки, каштаны, все — такое, каким было в те дни, когда он знал о епископах только то, что у них шнурки на шляпе.

Нет, разница была: на треугольном газоне, перед библиотекой, стоял пьедестал, а уж на нем — некая глыба, то есть статуя лорда Хемела, ради которой, собственно, он и приехал.

Шли часы, им все больше овладевало какое-то чувство. Поначалу он принял его за естественное умиление, но естественное умиление, как-никак, ублажает душу; а это — никак не ублажало. Однажды, обогнув угол, он увидел капитана футбольной команды во всей его славе и затрясся, как желе. Капитан почтительно снял шапочку; неприятное чувство прошло, но епископ успел его опознать. Именно это ощущал он сорок с лишним лет назад, когда встречал начальство.

Он удивился. Получалось так, словно какая-то фея тронула его волшебной палочкой, обратив тем самым в измазанного чернилами мальчишку. Общество Тревора Энтвистла это укрепляло. Когда-то юный Килька был его лучшим другом и почему-то совсем не изменился. Увидев его в директорском кресле, при мантии и шапочке, епископ чуть не подпрыгнул — ему показалось на долю мгновения, что, ведомый своим особым юмором, Килька идет на страшный риск.

Как бы то ни было, он с облегчением встретил день торжества.

Само оно показалось ему скучным и глупым. В школьную пору он не любил лорда Хемела и с большим отвращением думал о том, что надо восхвалять его звучной речью.

Кроме того, он боялся. Ему казалось, что вот-вот выйдет кто-нибудь из начальства, даст по кумполу и скажет: «Не выпендривайся».

Но этого не случилось. Напротив, речь имела большой успех.

— Дорогой епископ, — сказал старый генерал Кроувожад, возглавлявший совет попечителей, — посрамили вы меня, старика. Стыдно вспомнить, что я лепетал. А вы… Великолепно! Да, ве-ли-ко-леп-но.

— Спасибо большое, — выговорил епископ, краснея и копая ногой землю.

Время шло, усталость росла. После обеда он в кабинете директора мучился головной болью. Преподобный Тревор Энтвистл тоже был невесел.

— Нудные эти торжества, — сказал он.

— Еще бы!

— Даже от старого портвейна лучше не стало…

— Ни в малой мере. Интересно, не поможет ли «Эй, смелей!»? Такое тонизирующее средство, мой секретарь принимает. Ему-то оно приносит пользу; удивительно бодрый человек. Не попросить ли дворецкого, чтобы он зашел к нему и позаимствовал бутылочку? Он будет только рад.

— Несомненно.

Дворецкий принес из комнаты Августина полбутылки густой темной жидкости. Епископ вдумчиво ее оглядел.

— Проспекта нет, я вижу, — сказал он, — но не гонять же беднягу снова! Да он ушел, наверное, вкушает заслуженный отдых. Разберемся сами.

— Конечно, конечно. Оно горькое? Епископ лизнул пробку.

— Нет. Скорее приятное. Странный вкус, я бы сказал — оригинальный, но горечи нет.