Джозеф почувствовал свой шанс, и ему страстно захотелось заново повторить свое предложение, но он задумался, достойно ли это, ведь он уже заполучил обещание быть выслушанным еще раз.

Воспользовавшись его замешательством, Джорджиана безмолвно ускользнула и вернулась в дом.

Она прошла в свою комнату. Что-то в Брэдфорде произвело на нее столь глубокое впечатление, что дало сильный толчок к пониманию той любви, которая клокотала в ее душе, и почувствовала в себе мужество, которого эта любовь требовала от нее.

Джорджиана села за стол и потянулась за пером. Потом торопливо набросала записку и позвонила в звонок. Она наблюдала, как ее собственная рука протягивает записку лакею. Потом села и стала ждать, пока часы отсчитают пятнадцать томительно медленных минут.

Она пошла навстречу своему врагу, который уже ждал ее. Она густо покраснела и выпалила заготовленную фразу:

— Мистер Гловер, я прошу вас воздерживаться от всякого проявления интереса к моей сестре. Вы не представляете, какое горе причиняете ей.

Левая сторона его лица задергалась. Он ничего не отвечал.

Она дрожала под неотрывным взглядом его печальных темных глаз. У нее перехватило горло и стало сухо во рту. Она закусила губы, чтобы остановить их дрожь.

— Я говорю вам, сэр, вы обязаны поступить так, как я вам сказала.

Он все так же молча и неотступно следил за ней взглядом. Молчание, которое раньше заставило бы ее сильно испугаться, теперь вызвало волну эмоций, буквально захлестнувшую ее.

— И вы ничего мне не скажете? — вспыхнула она. Звук собственного голоса поразил Джорджиану: он прозвучал на октаву ниже обычного.

— Умоляю вас, подождите меня здесь. — Мистер Гловер исчез.

Что он за человек? Джорджиана никогда раньше не встречалась с такими людьми. Она велела ему, мужчине, известному и признанному автору, да еще и любимцу маркизы, повиноваться ей. О чем она думала?

Накануне, при всех своих переживаниях и страхах, она не могла заглушить в себе тайный голос, который шептал ей, что творение Гловера было зародышем чего-то великого. Тысячи смертей, включая гибель их собственного семейного счастья, уже не могли остановить его рождения. Какое право имела она, Джорджиана, останавливать этот процесс появления на свет гения?

Гловер вернулся к ней очень быстро. В руках он держал рукопись — страницы, перевязанные лентой.

— Возьмите, — сказал он.

Джорджиана безмолвно посмотрела на него. У нее не осталось сил протянуть руку.

Он сам швырнул рукопись в огонь. Она задохнулась от неожиданности и попыталась вытащить страницы из огня. Казалось, они стояли там целую вечность, наблюдая, как огонь облизывает края бумаги. Наконец, с оглушительным губительным свистом пламя навеки поглотило рукопись.

Гловер поклонился, резко и одновременно учтиво. Он повернулся, чтобы уйти.

— Мистер Гловер! — Он обернулся.

— Я могу только догадываться, на какую жертву вы решились. Надеюсь, вы не сочли меня бессовестной и дерзкой.

— Вы отважная.

Его лицо отражало все его чувства. Она не знала, что бывают такие люди.

— Я самая большая трусиха на свете.

— В ничтожных случаях, в житейских пустяках, возможно. Но вы отважны в главном.

— Мой брат и его жена — это все, что у меня есть в этом мире. Я должна бороться за них.

— Меня постоянно изумляют женщины.

— Вы столько радости приносите людям.

— Они смеются, пока идет пьеса. Они даже не видят, что смеются над собой. Я был честолюбив, но теперь это не имеет значения. Уиттэйкер прав. Страстное желание сыграть Гамлета — трагический удел каждого клоуна.

Джорджиана остановила его своим возгласом уже в дверном проеме.

— Нет! И еще раз нет! — крикнула она. — Не смейте слушать пошлые пересуды света. Слушайте только собственную душу и вашу совесть — и тогда поступите правильно. И тогда, по воле Господа, вы достигнете успеха.

— Я думал, вы совсем еще ребенок, — только вымолвил он и покинул комнату.

К вечеру погода совсем разгулялась. Через высокие окна Элизабет разглядывала полоски света на лужайке. Она вздохнула.

— Мы вас уже утомили, — произнес голос прямо у нее за спиной. Элизабет вздрогнула. Это был Уиттэйкер. Он прислонился к оконной раме и пытливо рассматривал ее профиль. — У меня недавно были некоторые дела с сэром Грэмом Истоном, и у меня возник вопрос: что вы о нем знаете? Слухи о нем ходят самые разные.

— У меня об этом человеке сложилось только общее представление. Поговорив с мистером Дарси о нем, вы узнаете больше, — ответила она.

— Поговорить с вашим мужем? Да он скорее с жабой заговорит, нежели со мной.

Элизабет невольно рассмеялась (звуки собственного смеха наполнили ее болью) и посмотрела туда, где сидел Дарси, якобы слушая сэра Бомонта, а в действительности наблюдая за женой.

Они встретились глазами, его неотступный взгляд был непроницаем. Смех растаял, и она по привычке с лукавым кокетством улыбнулась Фицуильяму. Он отвернулся.

Она опять стала смотреть в окно.

— На мой взгляд, вы недооцениваете себя, мистер Уиттэйкер. Насколько я знаю, мистер Дарси никогда не разговаривает с жабами.

Он громко расхохотался:

— Надо думать! У вас был бы повод жаловаться, если бы он разговаривал с ними.

— Вовсе нет. Беседы с земноводными, как ни странно, не числятся в весьма коротком списке преступлений, по поводу которых женщине дано право жаловаться на своего супруга.

Он снова рассмеялся.

Полагаю, ей доставляет удовольствие угрюмый вид Дарси, — подумал Перегрин. — Этот человек мрачен и сердит. И только потому, что его жена обменивается случайным словом с мужчиной, который восхищается ею. Этот Дарси, должно быть, любит ее до исступления».

Мысль о таких сильных чувствах у Дарси заставила Уиттэйкера улыбнуться. «Я по крайней мере от этого избавлен. Никому не заполучить такой власти надо мной».

— Понять не могу, какими образом мой братец заслужил ваше внимание, миссис Дарси, — увещевательным тоном произнесла мисс Уиттэйкер, подходя к ним. — Вы жестоко лишаете остальную часть компании вашего остроумия.

— Тебя обманул мой глупый смех, сестра, — ответил Перегрин. — Миссис Дарси проводила сравнение между мною и земноводной жабой, причем явно в пользу последней.

Элизабет облегченно рассмеялась над его глупой шуткой.

Джорджиана сдалась на уговоры и, нервничая, заняла место у фортепиано. Сэр Бомонт и Арабелла стали разучивать дуэт на музыку Уиттэйкера. Элизабет подошла к небольшому дивану, где сидел Дарси. Он поднялся с учтивой готовностью, и она села одна.

— Принести чего-нибудь, Элизабет… бокал вина?

— Благодарю, не стоит. — Она едва заметно улыбнулась. Вежливая улыбка — ничего больше.

Он остался стоять у нее за спиной. Она наблюдала, как Арабелла проплыла к инструменту, приготовившись петь. Девушка была одета с соблазнительной элегантностью, в облегающем шелковом платье цвета осеннего золота. «Наверное, Фицуильям женился бы на ней, если бы так по-глупому не влюбился в меня сначала», — подумала она.

Подошел Уиттэйкер и сел подле Элизабет на диване.

— Каким завидным спокойствием обладает ваша сестра, мистер Уиттэйкер, — заметила она. — Даже не представляю, какому шторму надо разразиться, чтобы вызвать у нее хотя бы еле заметное волнение.

Он полуобернулся к Элизабет и рассеянно ответил, словно сам того не желая:

— Мы с сестрой пережили столько штормов в наши детские и юные годы, что теперь, по контрасту, любые дикие волнения кажутся нам всего лишь ласковым, хотя и бодрящим ветерком.

Элизабет с удивлением посмотрела на него. Взгляд его голубых глаз был открытым и кротко-безмятежным, но она ощутила в этом человеке затаенную боль, глубоко запрятанную его скучающим видом, за его поверхностными увлечениями. Она хотела что-нибудь ответить, но у нее задрожали губы.

— Я сказал глупость, мадам. Умоляю, простите меня.

К своему ужасу, она почувствовала, как слезы навернулись на глаза.