Служба утром шла в Страстной Четверг.

Серафим-иеродьякон служит

Литургию. Воздух в церкви полон

Вещим трепетом незримых крыльев,

Молнийные юноши сверкают

В златотканных белых облаченьях,

И звенит, сливаясь с песнопеньем,

Тонкий звон хрустальных голосов.

Говорит священник тайную молитву:

«Сотвори со входом нашим входу

Ангелов, сослужащих нам, быти!»

Вспыхнул храм неизреченным блеском;

В окруженьи света, сил и славы,

Точно в золотистом, пчельном рое,

С западных церковных врат к амвону

Сын Господний в лике человечьем

К ним идет по воздуху. Вошел

В образ свой, и все иконы церкви

Просветились и обстали службу

Сонмами святых. Преображенье

Было зримо только Серафиму.

Онемел язык и замер дух.

Под руки ввели его в алтарь,

Три часа стоял он без движенья,

Только лик – то светом разгорался,

То бледнел, как снег.

Не из ненависти к миру инок

Удаляется в пустыню: русла

И пути ему видней отсюда,

Здесь он постигает различенье

Всех вещей на доброе и злое,

На поток цветенья и распада.

Мир в пустыне виден по-иному,

За мирским виднее мировое,

Мудрость в нем рождается иная,

Он отныне весь иной – он Инок.

Серафим из монастырской кельи

Жить ушел в пустыню со зверями.

Сам себе в лесу избу построил

На речном обрыве возле бора,

Огород вскопал, поставил ульи.

(Пчелы в улье то же, что черницы.)

Мох сбирал, дрова рубил, молился

По пустынножительскому чину.

Раз в неделю он ходил за хлебом

И, питаясь крохами, делился

Со зверьми и птицами лесными.

В полночь звери к келье собирались:

Зайцы, волки, лисы да куницы,

Прилетали вороны и дятлы,

Приползали ящерицы, змеи,

Принимали хлеб от Серафима.

Тишину и строгость любят звери,

Сердцем чтут молитву и молчанье.

Раз пришла монахиня и видит:

Серафим сидит на пне и кормит

Сухарями серого медведя.

Онемела и ступить не смеет.

Серафим же говорит: «Не бойся,

Покорми его сама». – «Да страшно —

Руку он отъест». – «Ты только веруй,

Он тебя не тронет... Что ты, Миша,

Сирот моих пугаешь-то? Не видишь:

Гостью-то попотчевать нам нечем?

Принеси нам утешеньица».

Час спустя медведь вернулся к келье:

Подал старцу осторожно в пасти

Пчельный сот, завернутый в листы.

Ахнула монахиня. А старец:

«Лев служил Герасиму в пустыне,

А медведь вот Серафиму служит...

Радуйся! Чего нам унывать,

Коли нам лесные звери служат?

Не для зверя, а для человека

Бог сходил на землю. Зверь же раньше

Человека в нем Христа узнал.

Бык с ослом у яслей Вифлеемских

До волхвов Младенцу поклонились.

Не рабом, а братом человеку

Создан зверь. Он преклонился долу,

Дабы людям дать подняться к Богу.

Зверь живет в сознаньи омраченном,

Дабы человек мог видеть ясно.

Зверь на нас взирает с упованьем,

Как на Божиих сынов. И звери

Веруют и жаждут воскресенья...

Покорилась тварь не добровольно,

Но по воле покорившего, в надежде

Обрести через него свободу.

Тварь стенает, мучится и ищет

У сынов Господних откровенья,

Со смиреньем кротко принимая

Весь устав жестокий человека.

Человек над тварями поставлен

И за них ответит перед Богом:

Велика вина его пред зверем,

Пред домашней тварью особливо».

Келья инока есть огненная пещь,

В коей тело заживо сгорает.

И пустынножительство избравший

Трудится не о своем спасеньи:

Инок удаляется в пустыню

Не бежать греха, но, грех приняв

На себя, собой его очистить,

Не уйти от мира, но бороться

За него лицом к лицу с врагом,

Не замкнуться, но гореть молитвой

Обо всяком зле, о всякой твари,

О зверях, о людях и о бесах.

Ибо бесы паче всякой твари

Милосердьем голодны, и негде

Им его искать, как в человеке.

Бес рожден от плоти человечьей:

Как сердца цветут молитвой в храме,

Как земля весной цветет цветами,

Так же в мире есть цветенье смерти —

Труп цветет гниеньем и червями,

А душа, охваченная тленьем, —

Бесами, – затем, что Дьявол – дух

Разрушенья, тленья и распада.

Человек, пока подвластен миру

И законам смерти и гниенья,

Сам не знает, что есть искушенье.

Но лишь только он засветит пламя

Внутренней молитвы, тотчас бесы,

Извергаемые прочь, стремятся

Погасить лампаду и вернуться

В смрадные, насиженные гнезда.

Грешник ходит – и не слышно беса.

Вслед же иноку они клубятся стаей.

Потому-то монастырь, что крепость,

Осаждаем бесами всечасно.

Бес уныния приходит в полдень

И рождает беспокойство духа,

Скуку, отвращение, зевоту,

Голод и желанье празднословить,

Гонит прочь из кельи точно хворост,

Ветрами носимый, иль внушает

То почистить, это переставить,

Ум бесплодным делая и праздным.

Бес вечерний сердце жмет и тянет

Горестной, сладимою истомой,

Расстилается воспоминаньем,

Соблазняет суетою неизжитой.

Бес полуношный наводит страхи,

Из могил выходит мертвецами,

Шевелится за спиной, стучится в окна,

Мечет вещи, щелкает столами,

На ухо кричит, колотит в двери,

Чтоб отвлечь сознанье от молитвы.

Бес же утренний туманит мысли

Теплым телом, манит любострастьем,

Застилает мутным сном иконы,

Путает слова и счет в молитвах.

Хитры и проникновенны бесы.

Но в обителях со вражьей силой

Братья борется, как с голубями,

А пустынники – те, как со львами

Или с леопардами в пустыне.

Ибо к тем, кто трудится в пустыне,

Дьявол сам с упорством приступает.