Мэй щелкнул медным выключателем у входа в коридор, но свет не включился. По словам Елены, в эти дни электрооборудование редко работало сносно. Слабый свет люстр, проникавший с главного пролета лестницы, позволил ему разглядеть ряд дверей слева, но на них не было табличек. Он проверил первую дверь, но обнаружил, что на ней установлен американский автоматический замок. Ключ от конторы компании был длинный, с фигурной бородкой, как в Викторианскую эпоху, заржавевший от времени.

Театральный архив он обнаружил в самом темном закоулке коридора. В анфиладе узких комнат стояло множество битком набитых ящиков и сырых картонных коробок с папками, отсортированными по спектаклям и исполнителям главных ролей. Тусклый свет исходил от одной-единственной лампочки без плафона, свисавшей с потолка. Джон проглядел нанесенные на крышки ящиков названия и вытащил черно-белые рекламные фотографии «Паласа». Вот Бастер Китон на сцене с отцом; оба в одинаковых костюмах кланяются публике. Точеный профиль Эдит Ситуэлл во время какого-то концерта. Театральная программа «Дэвида Копперфильда» с У. К. Филдсом в главной роли. Еще одна, аттестующая его первое появление на сцене «Паласа» в амплуа «эксцентричного фокусника». Фото четверых братьев Маркс, расплывшихся в улыбке перед камерой. Фред Астер в главной роли в спектакле «Веселая разведенка» – последнем перед его отъездом в Голливуд.

Пыль на нижних ящиках выдавала еще более раннее время. Всемирно известная Сара Бернар в театральном сезоне 1892 года: «Саломея» Оскара Уайльда, постановка которой должна была состояться в театре, но оказалась под запретом в связи с постановлением лорда-гофмейстера о недопустимости показа на сцене библейских персонажей. Легендарный Нижинский сразу после разрыва с Дягилевым. Согласно записям, он ушел из «Паласа», обнаружив, что его имя возглавляет перечень исполнителей в банальном эстрадном концерте. Сисели Кортнейдж в посредственной музыкальной комедии в окружении поклонников в смокингах, напоминающих манекены «Селфриджа». Первый спектакль, когда театр стал носить звание «Королевский» в 1912 году. Анна Павлова, танцующая под музыку Дебюсси. Макс Миллер в своем нелепом цветастом костюме, дерзко обращающийся к публике: «Понимаете, что я имею в виду, миссис?..» Забытые имена, призрачный смех.

Толстая папка, озаглавленная «Орфей», лежала на соседнем столе. Мэй вытащил ее и начал отбирать планы компоновки и проекты декораций. Он наткнулся на эскиз второй картины – гору Олимп в венце из облаков, с огромной лазурной сферой, свисающей с небес, – и, аккуратно сложив его, положил в карман куртки.

От раздавшегося в коридоре душераздирающего вопля у него зазвенело в ушах. Это был крик человека, испытывающего дикую боль. Мэй вскочил и выбежал в коридор, но там никого не оказалось. Он снова услышал крик, на этот раз более приглушенный и жалобный, но отзвук был такой слабый, что определить, откуда доносится звук, не представлялось возможным. Все другие двери в коридоре были опечатаны. Казалось, некоторые из них не открывали многие годы. Его охватила паника, и он бросился назад к лифту и свету.

Едва Мэй задвинул решетчатые двери, как снова услышал чей-то сдавленный крик, словно кто-то тихо скулил в шахте лифта. Он нажал большим пальцем на нижнюю кнопку, и кабина стала опускаться на первый этаж здания, призывая вернуться к жизни и безопасности. В свои девятнадцать Мэй был крайне впечатлителен. Каждую ночь город погружался в кромешную тьму, вселявшую ужас в сердца людей. Спустя много лет ему снились сны, живо напоминающие проведенную в «Паласе» неделю, когда его повсюду преследовал призрак.

– Тебе послышалось, – предположил Брайант, шаря в карманах поношенного габардинового плаща в поисках спичек. – Не переживай, старина. Мы несколько возбудились. Это здание не видело дневного света с начала войны. – Он зажег свою трубку, пока Мэй разворачивал лист бумаги, который прихватил из архива. – Значит, это оригинальный эскиз глобуса и циркулей? – спросил Брайант мистера Мэка, когда Мэй расправил на скамейке чертеж.

– Выглядит точно как последняя модель, – растерянно отозвался Мэй. Он все еще думал о приглушенном крике, эхом разнесшемся по коридорам.

– Неужели? Вы уверены, мистер Мэк, что циркули занимают то же положение, как и на эскизе? Кстати, а зовут-то вас как?

– Мистер Гилгуд обычно зовет меня по фамилии, потому что никак не может запомнить имени, – объяснил плотник. – Мы привыкли беседовать о настольном теннисе. – Он выплюнул в носовой платок жевательный табак и принялся изучать чертеж. – Чтоб мне провалиться, вы правы! В натуральную величину игла выше примерно на фут.

– Кто приказал вам ее поднять?

Мистер Мэк рассматривал чертеж с явным ощущением неловкости.

– Это не могла быть моя оплошность. Должна быть контрольная схема. Это один из ранних набросков. Наверное, кто-нибудь сдвинул глобус.

– Не знаю, сколько еще улик понадобится, чтобы доказать, что это было спланировано заранее, – заметил Брайант партнеру.

– Плотники утверждают, что в театре все время происходят несчастные случаи, – возразил Мэй.

– Правильно, – согласился мистер Мэк. – Массы людей мельтешат на крошечном пространстве в окружении движущихся механизмов, которые весят не одну тонну. Ломают себе ноги, руки, лодыжки. Артур Льюкан однажды провалился сквозь сцену.

– Но ведь никто из них обычно не умирал, не так ли?

– Это правда, сэр, никто.

– Проблема с этими двумя смертями заключается в том, что между ними нет никакой связи, – прошептал Брайант.

Мэй обратился к своему блокноту. Он был убежден, что кому-то следует вести записи на случай, если Давенпорту придет в голову поинтересоваться методом их расследования.

– Ну, – промолвил он, – у них обоих был один агент, разве нет?

И вот он снова ищет что-то в картотеке. Сидя в архиве театра «Палас», Джон Мэй позволил передохнуть своим ноющим, старым костям.

Он сидел на брезентовом стуле, держа на коленях подернутую плесенью картонную коробку. Многие фотографии, чертежи и записи слиплись от времени. На них были следы сырости, чая, свечного воска. Хотелось бы знать, чего он с таким упорством доискивался. Достоверно известно было лишь одно: за несколько дней до гибели сюда заходил Брайант.

За годы, прошедшие после того памятного расследования, картотека театра «Палас» пополнилась новыми фотографиями: Джимми Кегни, отбивающий чечетку во время эстрадного представления, устроенного службой организации досуга в воинских частях; поющая Бетти Грейбл; Лоренс Оливье с редкозубой улыбкой в «Конферансье» Осборна; девчонки Джона Тиллера, высоко вскидывающие вверх ноги в театральный сезон 1958 года; тысяча забытых эстрадных номеров, различавшихся лишь смешными выходками и глупыми присказками; труппа «Les Misérables»[13] с годами менявшая состав исполнителей, но отнюдь не содержание. А вот и серая папка с архивными документами, собранными для полицейского отчета по делу о призраке театра «Палас»; датированная ноябрем 1940 года, она прождала своего часа почти шестьдесят лет.

Здесь хранились отпечатанные на машинке протоколы допросов исполнителей и членов постановочной группы «Орфея» в начале того ужасного сезона. Последние страницы досье отсутствовали. Остались лишь записи допросов. Было отчетливо видно, что ряд материалов кто-то изъял: надорванные скобки, сшивающие страницы в самом верху папки, служили тому подтверждением. Он еще раз проглядел список опрошенных свидетелей. Коринна Беттс, Майлз Стоун, Ева Нориак, Джеффри Уиттейкер… Он с трудом мог вспомнить их лица. Элспет Уинтер, в которую влюбился Артур; непонятно, что это было на самом деле – любовь или сострадание? Кто знает, да и разве это важно? Он представил себе огромный стенд в полицейском управлении, тянущийся на сотни миль в прошлое, с фотографиями лондонцев, бесследно сгинувших за те два тысячелетия, что здесь стоит город. Стольких уже нет на свете, и скольким еще предстоит появиться…