– Еще один след остался на линолеуме в нескольких футах отсюда. Он как будто вполне идентичен первому. Если нам удастся поставить кого-то перед лифтом, а жертву – внутрь лифта, тогда, может быть, гипотеза убийства планомерна. Но зачем было отрывать ей ступни? – Ранкорн мрачно заглянул в шахту лифта.

– Она была балериной, – произнес Брайант.

– И что из этого следует?

– Предположим, каким-то образом ей удалось бы выжить, – ответил Брайант. – Разве это не лучший способ гарантировать, что она больше никогда не выйдет на сцену?

Всю свою жизнь или, точнее сказать, тридцать два прожитых ею года Элспет Уинтер провела в театре. Ее родословную составляла многочисленная плеяда театральных деятелей. Дед был шекспироведом, чье имя когда-то произносили с не меньшим придыханием, чем имена Бербеджа, Гаррика или Кина. Его жена неизменно играла в его пьесах роль горничной и в лучших театральных традициях родила ему сына в задних рядах партера. На восьмом году нового столетия этот сын стал отцом своего единственного ребенка, Элспет. Его жена сломала бедро, упав со сцены Уиндемского театра, но, несмотря на это, она проигнорировала предостережения своего врача против того, чем может обернуться для нее беременность. И, выносив дочь, умерла при родах.

Отец Элспет получил денежное содержание военнослужащего во время Первой мировой войны, но зловещие воспоминания об Ипре внесли в его жизнь необратимые изменения. Из-за расстройства нервной системы его не отправили обратно на фронт, и он занялся семейной профессией. В двадцатые годы заделался дребезжащим баритоном в многочисленных постановках старых оперетт Гилберта и Салливана, но вскоре спектакли сошли на нет, поскольку началась безработица, и искусством, доступным заполнявшим мюзик-холлы низшим классам, стало кино.

Отец Элспет был не в состоянии обслуживать самого себя, не говоря уж о дочери-подростке. Среди коллег по театру он не обрел семью, и от алкоголя его голос огрубел. Элспет растили благожелательные билетеры, и, пока ее папа по вечерам дважды выступал перед публикой, ей было не до капризов. Пока они переезжали из одного промозглого зрительного зала в другой, трясясь от озноба в сырых костюмерных, выбивая блох из кроватей в меблированных комнатах, лицедействуя в выцветших костюмах перед немногочисленной аудиторией, это дитя сцены, вглядываясь в свой побитый молью, заплесневелый мирок, засомневалось в том, что страсть к театру – поистине тот подарок судьбы, о котором так любили разглагольствовать собутыльники отца.

Еще в детском возрасте Элспет осознала, что, раз ей не светит выступать на подмостках, она навсегда останется служить в театре. Наблюдая за тем, как отец репетирует в ложе, пустовавшей и постоянно зарезервированной для королевской фамилии (наверняка таковая есть в любом театре), она ощущала и те тягостные изменения, что наложило время на его актерскую игру. Двадцатые годы были нестабильны, но не столь скудны, как тридцатые. По мере того как мелел зрительный зал, отец пил все больше. Он терял форму и на сцене, то и дело забывал реплики, надеясь на подсказки суфлера, и был не раз освистан неумолимой публикой, избалованной кинохроникой. Новое искусство не оставляло места забывчивости. Кинематограф вытеснял изменчивость театрального зрелища. И никто не удивился, когда в конце концов он скончался, прямо в гриме и театральном костюме, проделывая трюк с падающими брюками – трюк, без которого не обходился ни один вечер.

Элспет не присутствовала на его похоронах; в это время шел дневной спектакль. Проходя разные стадии карьеры в шоу-бизнесе – от продавщицы программок до барменши за стойкой и ассистента режиссера, – она доработалась до нервного срыва и вернулась к должности администратора. Она была воспитанницей Вест-Энда, из числа преданного театру персонала, невидимого публике, но абсолютно необходимого. Стоило закрыться одному спектаклю, как начинались репетиции следующего, и каждая новая постановка становилась вехой в ее жизни, более значимой, нежели любая дата в календаре.

Лишь однажды, в пятнадцать лет, пережила она страстное увлечение: тогда, втолкнув Элспет в костюмерную, ее сделал женщиной мужчина, которого она видела лишь из прохода между рядами в партере. Он играл роль злодея в новой постановке «Мария Мартен, или Убийства в красной конюшне» и просто чмокнул ее в щеку, прежде чем натянуть штаны перед очередным выходом на сцену. Пока ее соблазнитель, подергивая усы, произносил тираду на театральных подмостках, а на рукавах его рубашки проступали пятна крови, пролитой в сражении при Кенсингтоне, ее сердце тоже обливалось кровью и слезами; и она укрылась за алой плюшевой темнотой театра, чтобы забыть о внешнем мире.

Театр не внушал ей страха. Это был ее дом, к тому же полный секретов, как в любой семье. Все счастливые моменты в ее жизни были связаны с ним. Стоило ей пройтись по коридорам «Паласа», как ее охватывало умиротворение. Не глядя на часы, она могла сказать, когда прозвучит получасовой звонок, даже находясь снаружи – перед фасадом театра.

Джеффри Уиттейкер был так же предан театру, так же невидим и необходим в его работе, как свеча зажигания для автомобиля. Он тоже был последним – и, как окажется, самым последним – выходцем из старинной династии театральных работников. Как помощник режиссера в труппе, он отвечал за административные вопросы, декорации, освещение, реквизит, здоровье и безопасность публики, за смену костюмов, работу прачек, гардеробщиц и плотников. Он знал, как убрать с накрахмаленного воротника следы горячего утюга, как установить целлофановый фильтр на прожекторе, как разжать пружины заклинившего люка и как не оплачивать счета, пока не придет выручка.

Как и Элспет, он не был женат, и, вероятно, женить его было невозможно, поскольку он был помолвлен со своей карьерой. Однако, в отличие от Элспет, половая жизнь у него была чрезвычайно бурная. Помимо интрижек с девушками из шоу он наведывался в частное заведение в Ист-Энде, где за умеренную оплату обслуживали его прихоти. Этот сброс сексуальной энергии позволял ему сосредоточиться на своей работе, не отвлекаясь на прелести танцовщиц во время репетиций. Его детство прошло под сводами кабаре «Эмпайр» и «Альгамбра», в стенах которых он помогал родителям готовиться к вечерним представлениям, и другого мира Джеффри не мог и помыслить. Краски за пределами театра тускнели, и небеса были не рисованными, а настоящими, что делало их неправдоподобными. В театре всегда следуешь сценарию. Вне этого мира были лишь неотрепетированные движения, несвоевременные выходы, невпопад выговоренные реплики.

Начало Второй мировой войны привнесло в герметично замкнутый мир Джеффри нежелательную эволюцию. Места свиданий переходили из рук в руки, теряли клиентов, рушились под бомбежками. Филантропия сменилась стремлением к быстрой прибыли. На первый план вышли боксерские матчи и вульгарные танцевальные шоу, призванные развлекать публику нового типа: не столь изысканную, более шумную, живущую одним днем. Теперь перед спектаклем в воздухе витало нечто неудобоваримое, нечто зараженное надрывным, истерическим хохотом, раздававшимся по вечерам из партера. Публика в зале вела себя менее сдержанно, а состав исполнителей уменьшился, поскольку большинство годных к военной службе мужчин ушли на фронт. Театр на Шафтсбери-авеню разбомбили, «Стрэнд» и «Сэдлерз-Уэллс» закрыли. Это напоминало игру «стулья с музыкой», и никто не ведал, когда же музыка может смолкнуть.

Но в душах Элспет и Джеффри все еще звучали аплодисменты зрителей их детства. Они перебивали звук горячей воды, булькающей в трубах, заглушали тиканье отопительных приборов, шум шагов художников за кулисами. Все это по-прежнему казалось им привычными отзвуками родного дома.

Но что-то поменялось безвозвратно. Еще в начале войны Элспет ощутила некое щемящее беспокойство, витавшее в ярко-красных проходах между рядами зрительного зала «Паласа». Восприимчивая к малейшим изменениям вокруг себя, она способна была почувствовать любые эмоциональные флюктуации в замкнутом пространстве театра.