Однажды поздно вечером, после спектакля, у нее возникло ужасное предчувствие и вся жизнь пронеслась перед глазами. Она никому не рассказывала о темном, испещренном рубцами существе, которое, казалось, крадется за ней по рядам бельэтажа, ползет по крутым ступенькам балкона. По окончании каждого спектакля страх усиливался: она никогда не знала, в котором часу чудовище может появиться – ведь в театре не существует дневного и ночного времени. Она была уверена лишь в том, что оно там присутствует, наблюдает и выжидает, что оно несет в себе зло и что должно случиться нечто страшное.

Стремясь спрятаться, она выскользнула наружу и устремилась в темную даль, ориентируясь по белым полосам на парафиновых фонарях, свисавших с защитных щитов на фасаде здания. «Палас» был ее обычным пристанищем, но в последнее время кто-то или что-то пыталось вытеснить ее оттуда. Она остановилась и посмотрела на окна между первым и вторым этажами; в одном из них (это было фойе для курения) промелькнуло страшное лицо, черты которого были столь перекошены, что его вряд ли можно было назвать человеческим.

Джеффри также видел безликую тварь, снующую между рядами балкона, бегущую вприпрыжку по длинному коридору, но не смог поверить своим глазам. Это все война, сказал он себе, тряхнув головой. Постоянное ощущение страха творит с тобой невесть что. В прошлом месяце крышу собора Святого Павла, повредив главный алтарь, пробила бомба. Многим это показалось ударом, направленным против самого Господа Бога. Если Гитлер – укрывшийся в своей норе дьявол, то, возможно, его прислужники уже перебрались через пролив и живут среди нас; и отчего бы им не выбрать столь безбожное место, как театр, дабы изводить невинных людей?

В воскресенье вечером Джеффри Уиттейкер сидел в своем кабинете и курил, но руки у него дрожали. Никому не удастся изгнать его из единственно понятного ему мира. В сорок шесть лет, убеждал он себя, он слишком стар для того, чтобы его свалил с ног нервный приступ. Мужчины вдвое моложе сражаются во имя его свободы, пусть даже он к ней не стремился. Он был добровольным узником театра, его строгостей, правил и ограничений. Его жизнь подчинялась режиссуре зачитанного сценария. Но в его мир закралось нечто непонятное, что не укладывалось в рамки спектакля. Трясущимися пальцами он вытащил из пачки еще одну сигарету и зажал ее между губами.

Вырвавшись за пределы театра «Палас», Элспет Уинтер ныряла в затемнение, как в омут, бежала по пустынным улицам города. В груди перехватывало дыхание, но она гнала себя вперед, в темноту, страшась повернуть назад. И все же тот дом, что воспитывал ее на протяжении стольких лет, было не так легко оставить. Ведь он был и ее владением, и за его пределами, по ту сторону светомаскировки, не было ни правил, ни порядка, ничего, кроме ужасающего света свободы.

Для Элспет, Джеффри и сотен им подобных театральные подмостки оставались последним пристанищем стабильности и здравого смысла в мире, позабывшем о самих этих понятиях. Но даже их не минует прикосновение кровожадной руки безумия.

– Ты о чем говоришь, черт возьми?! Как это – не сообщать прессе? – спросил Бенджамен Вулф. – Мне уже звонили, спрашивали, почему утром она не пришла на встречу с фотографом. Что я должен делать?

– Это для всех нас трагедия, Бен, – ответила Елена Пароль, чье ревностное стремление изобразить сопереживание отнюдь не подкреплялось тем обстоятельством, что ей решительно ни до кого не было дела. – Полностью разделяю твои чувства. – Сочетая лицемерие с кокетством, она строила глазки Мэю.

В то утро вторника в театре «Палас» царило раздражение. Из-за полнолуния воздушные налеты продолжались до рассвета, и никто не выспался. Разбомбили подземку на Слоун-Сквер, многие погибли. В утренних газетах подняли вопрос об эффективности общественных бомбоубежищ. Отнюдь не все ими пользовались, а среди тех, кто в них прятался, ходили слухи, что там свирепствует инфекция. По общему мнению, спертый воздух способствовал размножению всех видов бактерий. Большинство лондонцев предпочитали не выходить из дому. Люди прятались в шкафах, под лестницей, спали в подвалах или скрывались в бомбоубежищах Андерсона: четырнадцать гнутых листов из рифленого железа скрепляли вместе и наполовину зарывали в землю; в дождливую погоду их заливало, но они могли выдержать все, за исключением прямого попадания.

Сцена все еще пустовала. Появилось лишь несколько человек из состава исполнителей, но музыканты сидели в оркестровой яме, терпеливо ожидая начала репетиций. Обычно они упражнялись в просторных залах за вокзалом Ватерлоо, но эти помещения реквизировало военное министерство, и теперь, вместо того чтобы играть на залитом солнцем пространстве, взирая на реку, оркестранты набились в яму перед сценой тускло освещенного театра. Самых крепких призвали в армию, и выбывших заменили скрипачи, подрабатывающие на свадьбах, и даже парочка уличных музыкантов с Лестер-Сквер.

К счастью, Антон Варисич, подобно многим великим дирижерам, был так же искусен в дипломатии, как и в извлечении сладкозвучных гармоний из своего разношерстного ансамбля. Ударные и деревянные духовые он доверил оркестрантам, эмигрировавшим из Испании и Франции, придав новой постановке беспечный, космополитичный, типично оффенбаховский дух, непривычный для Лондона. Театральные оркестры по-прежнему тяготели скорее к академической музыке, чем к эстрадной, поэтому исполнители чудесно проводили время, открывая для себя нечто новое. Впрочем, как они смогут репетировать, когда соберутся и начнут проговаривать свои реплики актеры, было пока неясно.

– Как ты думаешь, когда еще раз позвонят, мне придется сказать, что твоя солистка может запоздать на репетицию из-за того, что у нее нет ступней?

– Но это смешно.

– Вот-вот, и они так скажут. – Долговязый Вулф развалился в кресле под номером С15 и пригладил рукой намазанные бриллиантином волосы. В его манерах неизменно сквозил сарказм, отнюдь не вызывавший у окружающих теплоты. – Полицейские шныряют по всему зданию, никто не знает, что происходит, а мне надлежит вести себя так, будто все идет как по маслу.

Елена уставилась в темноту под крышей.

– Бенджамен, пожалуйста, ты же импресарио, гладко врать – твоя профессиональная обязанность, фирменный знак или что-то в этом роде. Если хочешь, можешь заявить журналистам, что она вступила в женскую вспомогательную службу ВВС и вылетела в Тимбукту с миссией милосердия, и у них не останется другого выхода, как тебе поверить. Она ведь из очень аристократического рода, и ее репутацию нужно охранять.

Их диалог был прерван шумом ветровой мельницы. Вулф был вынужден повысить голос, чтобы его услышали, но Елена не намеревалась кричать в ответ. Она сознавала, как легко труппа может поддаться панике перед предстоящей премьерой, да еще в столь тяжелых условиях, но хотела дать понять, что «Уиндмилл» отнюдь не единственный театр, функционирующий во время войны.

– Нам всем нелегко, – заметила она с притворным сочувствием. – Тебе надо просто обставить все в лучшем виде. Дорогой, у меня нет спичек, дашь мне прикурить? – (Бенджамен поднес зажженную спичку к ее сигарете «Вайсрой»). – Эти джентльмены – детективы, надеюсь, они быстро во всем разберутся. Вы же знаете, как просто эти девицы связываются со всякими типами.

– Может, нам стоит продолжить обсуждение в кабинете мисс Пароль, – предложил Мэй. – Думаю, мы здесь мешаем.

Он перевел глаза на Брайанта и проследил за его взглядом. Внимание Брайанта привлекли появившиеся танцовщицы – полдюжины длинноногих девиц, которые шептались и хихикали под навесом над сценой.

Брайант был очарован окружающей его обстановкой. Театр для него таил особую привлекательность. Когда Джон взирал на актрис, умело принимавших перед публикой соблазнительные позы, они оставались для него лишь манекенами с загримированными лицами. Артур же видел в них нечто воздушное и неопределимое. Он чувствовал обещания юной плоти, нечто красивое и недоступное, ту спонтанную радость, которая не по силам человеку, не способному и слова произнести, не подумав.