– Это было бы самым надежным, – ответил Монк.

Но таких неприятностей было мало в их новой семейной жизни. Поскольку он не должен был ходить на работу в офис, Монк мог проводить много времени с дочерью. Пока Мишель занималась бизнесом, Монк проверял уроки Кассандры, приглашая новых гувернеров, когда она подрастала. К тому времени, когда ей исполнилось семь лет, Кассандра свободно говорила на английском, французском, итальянском и испанском. Ее ненасытное любопытство иногда сводило Монка с ума, – так, она приходила с ним в редакцию и, старательно напечатав два абзаца истории о русалочке Копенгагена из Ганса Христиана Андерсена, проворно добавляла ее к тексту, подготовленному Монком для журнала «Кью».

Успех дорожного чека был ошеломляющим, и к 1928 году их было продано больше чем на 75 миллионов долларов. Доходы позволили Мишель расплатиться по всем ее европейским векселям, и баланс все возрастал, пока о ней не стали говорить как об одной из состоятельнейших женщин в Европе.

– Только не вкладывай ни дюйма сюда, – посоветовал Монк, сопровождая Мишель в Берлин.

Как деловая женщина, Мишель знала, что ей придется иметь дело с Германией раньше или позже. Но старые воспоминания о войне никогда не отступали совсем.

Дважды за сорок лет немцы оккупировали Францию. Страх и подозрительность были в крови Мишель.

– Когда придет развязка, а это будет очень скоро, начнется отсюда, – пророчествовал Монк.

Он, Мишель и Кассандра завтракали в кафе на Курфюрстендамм, берлинская Пятая авеню.

– Это все из-за проклятого Версальского договора, – сказала Мишель. – После войны мы покорили их, и они никогда не простят нам этого унижения.

Несмотря на ее осторожность, Мишель обнаружила, что немецкие банкиры, преимущественно евреи, к ней расположены, они не только жаждали делать бизнес, но заверяли ее, что этот «маленький капрал», как они называли Гитлера, – просто ничтожество.

– Немцы – цивилизованный народ, – говорил ей финансовый деятель Абрахам Варбург. – Ваши деньги здесь будут так же в безопасности, как где угодно в Европе.

– Меня интересуют не мои деньги, герр Варбург, – ответила Мишель. – Меня интересует, что может случиться с вами, если станет известно, что вы плохо отзываетесь о Гитлере.

Она увидела, что банкир заколебался, потом понизил голос.

– Миссис Мак-Куин, если, не дай Бог, произойдет катастрофа, тогда все, что вы делаете для нас сейчас, в будущем станет еще более ценным.

Мишель не хотела услышать ничего другого. Она сказала Монку, что Варбургу она доверяет и получила его безоговорочную поддержку. К июню 1929 года туристские офисы «Глобал» были открыты в Берлине, Мюнхене, Франкфурте и Гамбурге, и в то лето только клерки за прилавками обрабатывали пять тысяч писем в день; туристы осаждали офисы, чтобы получить весточку из дому. Несмотря на ошеломляющую инфляцию германской марки, дорожные чеки продавались так быстро, что их едва успевали печатать.

– Никому не нужны марки, – замечал Монк. – Они привели в расстройство собственную валюту, чтобы получить столько долларов, сколько смогут.

Мишель, которая работала целыми днями, организовывая операции в Германии, устала.

– Поедем домой, – прошептала она Монку, когда они остались в своем номере в легендарном отеле «Кемпински». – В этой стране нет радости, и хватит Кассандре этой цыганской жизни. Пора в настоящую школу, пора иметь друзей.

– Нью-Йорк или Париж? – спросил Монк, хотя он уже знал ответ.

– Не Нью-Йорк, любимый мой. Пока нет.

Летняя жара 1930 года побила все рекорды последних пяти-десяти лет. Оцепенение повисло над Манхэттеном как тяжелая, сырая пелена, раздражая и вызывая драки в скобяных магазинах, где покупатели искали электрические вентиляторы.

Гарри Тейлор не нуждался в электрических вентиляторах. В его расположенной на двух этажах квартире на Пятой авеню был кондиционер. Однако ночью режим экономии электроэнергии убивал струю утешительного холодного воздуха, превращая апартаменты в печь. Гарри должен был преодолеть головную боль, прежде чем понял, что его бой Филиппино пытается разбудить его.

– Какого черта тебе надо?

Получился не грозный рык, а так себе, кваканье. Во рту был неприятный привкус виски. Как только он взглянул на свет, боль пронзила череп.

– Вы говорили напомнить, что вам надо быть в «Глобал» ровно в 12 часов, – сказал мальчик на хорошем английском.

Гарри уставился на боя.

– Который час…

– Одиннадцать часов 10 минут.

– О… Выметайся отсюда и приготовь мне душ, одежду приготовь. И что-нибудь холодное!

Гарри посмотрел через плечо на блондинку в своей кровати, мирно посапывающую. Откуда она взялась? И кто вообще она?

Гарри поплелся в ванную и открыл душ. Вода действовала как болеутоляющее средство, и он стоял, закрыв глаза, позволяя ей обмывать его бренное тело. Потом без видимой причины он начал плакать.

Восемь лет тому назад, когда Роза Джефферсон уплыла в Европу разбираться с Мишель, Гарри Тейлор примирился с фактом, что она приняла плохое решение.

Оно должно было окончиться катастрофой. Вместо того, чтобы спокойно откупиться от Мишель, Роза отдала ей все, что, Гарри был уверен, должно было принадлежать ему.

– Не беспокойся, – заверила его Роза. – Когда я верну территорию, я хочу, чтобы ты закончил то, что начал Франклин. Ты построишь «Глобал» в Европе так же, как ты сумел это сделать на западе, я обещаю!

И Гарри поверил ей. Он ушел в работу как одержимый. За два года число офисов «Глобал», продающих векселя, удвоилось. Доходы лились рекой, Роза использовала их, чтобы покупать парки автомобилей, которые развозили бы товары по всей стране, пароходы, которые перевозили бы партии товаров за океан по цене компании по всему миру, что превращало «Глобал» в индустриального гиганта.

И все-таки вознаграждение, обещанное Гарри, так и не реализовалось. Когда Роза узнала, что Мишель подписала соглашение с французскими банкирами, она отказалась обсуждать этот вопрос. Гарри говорил, что Роза, с ее большой финансовой мощью, может откупить Ротшильда и Лазара, пригрозив прекратить бизнес с ними, если они будут поддерживать Мишель.

– Не будь дурнем! – огрызнулась Роза. – Ничего мы сделать не можем, потому что это мы делаем бизнес с ними.

Проходили годы, Гарри Тейлор видел, что его мечта блекнет. Она умерла в тот день, когда Роза получила чек от Мишель на один миллион долларов, оплату ссуды. Несмотря на все свои модные костюмы, прекрасный дом, членство в клубах, Гарри понял, что для Розы он оставался тем, кем был в первый день работы в «Глобал» – просто наемным лицом.

В отчаянии Гарри предложил Розе четыре варианта: каждый раз она жестко отвергала их. Когда он обвинил ее в том, что она считает, что ему достаточно делить с ней кровать, а не ее жизнь – Роза отказала ему от Толбот-хауз.

Те сказанные ею несколько слов ранили Гарри сильнее, чем он вообще считал возможным. В его новом мире связей и богатства Гарри всегда рассматривался как супруг царствующей королевы. Когда Роза стала посещать общество без него, отсутствие Гарри стало поводом сплетен в городских клубах и раздевалках.

– Бедный Гарри! Что он будет делать, когда Роза выбросит его окончательно?

Слыша такие комментарии, Гарри старался делать вид, что ничего не происходит. Ему никогда не приходило в голову, что Роза и «Глобал» могут обойтись без него. Чувствуя ужас от возможности потерять все, Гарри удвоил усилия в офисе. Только в редкие минуты наедине с собой осмеливался он мечтать об отмщении. И не Розе.

Чем больше он думал об этом, тем больше Гарри убеждал себя, что это Мишель ограбила его, отобрав то, что должно было бы принадлежать ему. Он неотступно следил за каждым ее движением, ища ошибку, которую он мог бы превратить в свое преимущество. Но Мишель не спотыкалась, как бы ни были смелы ее планы. Пока что Гарри мог только беспомощно наблюдать, как Мишель двигалась от триумфа к триумфу. Однажды он проснулся, посмотрел на себя в зеркало и понял, что он тоже подвластен времени. Кроме того, вместо победы он разглядел отпечаток утраты. Черты, которые когда-то женщины находили привлекательными, стерлись. Тело, вылепленное честной фермерской работой, утратило свежесть, мускулы стали дряблыми от слишком большого количества хорошей пищи и ликера. И, что хуже всего, его покинули мечты. Где-то по дороге, не дав ему осознать это, они исчезли, как последние струйки дыма погасшей свечи.