Тем не менее дом был для Дейзи центром ее жизни, и она предпочитала поменьше думать о том, чего в нем не хватает. Дейзи утешала себя тем, что, если бы ей хватало света в лондонском доме, не так приятно было бы проводить время в загородном доме в Шропшире.
Харвуды перебрались на Чейни-стрит за два месяца до рождения Мэтти. Первые два года после женитьбы они жили в районе Слоун-сквер. Хотя оттуда, конечно же, нельзя было услышать звонок, созывающий членов парламента на голосование, это все же было достаточно близко от палаты общин – всего в десяти минутах езды. Конечно, если не попадешь в пробку. Даже после рождения Софи Харвудам вполне хватало трех спален. Однако Эндрю вскоре начал ворчать по поводу того, что в его гардеробную пришлось поселить няню.
– Мне вовсе не нужна комната, чтобы спать одному, – говорил он Дейзи. – Но неприятно думать, что меня лишили такой возможности.
Дейзи никогда не понимала, почему это англичане так любят прохаживаться по поводу любви американцев к эвфемизмам, в то время как сами называли комнату, где муж мог провести ночь в одиночестве, гардеробной.
В доме на Чейни-стрит супружеская спальня, кабинет Эндрю и пресловутая гардеробная находились на втором этаже. Дети и няня (которую через несколько лет сменила гувернантка) жили на третьем этаже. Первый этаж состоял из столовой, студии, где Дейзи занималась скульптурой, и еще одной небольшой комнатки, где переодевались ее натурщики. Окна студии находились довольно высоко, так что сквозь них можно было разглядеть только верхушки растущих в саду деревьев. Однако благодаря высоким окнам из сада тоже нельзя было заглянуть в студию. Дом построили два века назад для какого-то скульптора. С тех пор он сменил много владельцев, но ни один из них не захотел менять планировку и перестраивать студию.
Вдоль стен студии стояли чучела птиц и животных. Дейзи иногда пользовалась ими, когда лепила птиц и лошадей. Птиц она вылепливала в натуральную величину, лошадей, естественно, поменьше. Хотя Дейзи не покидала надежда, что в один прекрасный день она соберется наконец изваять коня в полный рост. Ведь удалось же это Элизабет Фринк.
В чем действительно преуспела Дейзи за последние годы, так это в портретной скульптуре. Конечно, ей было далеко до Эпштейна. Однако она обладала даром не только подметить в человеке главное и вылепить его так, что получалось похоже, но и как бы вдохнуть жизнь в черты лица.
Обычно Дейзи делала бюст из гипса, а потом его отправляли в Фулхэм на специальную фабрику и отливали в бронзе. В основном клиенты Дейзи заказывали ей свои скульптурные портреты для дома или офиса. Но примерно с дюжины самых удачных работ миссис Харвуд были сделаны дополнительные отливки, и теперь они красовались в колледжах Оксфорда и Кембриджа, а также в двух-трех залах для заседаний крупных лондонских корпораций.
За последние три года Дейзи добилась настоящего признания – два вылепленных ее бюста купила Национальная портретная галерея, причем один из них даже включили в постоянную экспозицию. Всякий раз, проходя по галерее, Дейзи украдкой бросала взгляд на свое произведение, и ей приходила в голову одна и та же мысль: «Как же мне все-таки повезло в жизни!»
Дейзи была немного суеверной, поэтому она тут же спешила дотронуться до какой-нибудь деревяшки. Эндрю очень гордился работой жены.
Будни на Чейни-стрит всегда начинались одинаково. Детей кормила завтраком гувернантка. Дейзи спускалась рано утром вниз и готовила завтрак для себя и для Эндрю. Затем она относила поднос с едой наверх, зажав под мышкой кипу утренних газет. Эндрю вставал, надевал халат и садился в кресло с номером «Таймс», который он обычно читал за завтраком. После еды он шел бриться. Дейзи завтракала в постели, просматривая «Дейли мейл», «Гардиан» и «Индепендент». Затем Эндрю выходил из ванной и начинал одеваться. Даже после четырнадцати лет совместной жизни Дейзи все еще любила смотреть, как Эндрю одевается.
– Ты по-прежнему очень красив, – иногда сообщала она мужу.
И Эндрю всегда отвечал:
– Спасибо.
Наблюдая за этой мирной семейной сценой, никто бы не подумал, что обоих супругов ждет впереди долгий и напряженный рабочий день.
Олли увозил Эндрю в министерство, а Дейзи надевала джинсы и футболку и начинала краситься. Даже в те дни, когда Дейзи была абсолютно уверена, что не увидится сегодня ни с кем, кроме гувернантки и приходящей прислуги, обязательно приводила лицо в порядок, прежде чем спуститься вниз и начать разбирать почту. Все равно рано или поздно кто-нибудь наверняка позвонит в дверь, поэтому надо всегда прилично выглядеть. Дейзи по-прежнему оставалась очень привлекательной женщиной с огромными серыми глазами и вьющимися золотисто-каштановыми волосами.
Дейзи редко выходила из дома днем, если этого не требовала работа. А работой она считала не только свои занятия скульптурой, но и обязательные посещения ланчей, которые устраивало правительство по тем или иным поводам. Дейзи ценила одиночество и старалась насладиться им в полной мере, пока дети не вернулись из школы. Софи и Мэтти оба ходили в частные школы, до которых было не больше десяти минут езды на автобусе. Оба возвращались из школы в четыре, и в доме сразу же становилось шумно. В распоряжении Дейзи обычно было семь часов с момента, когда все уйдут, до прихода детей. И она не переставала удивляться, почему же ей удается провести за работой в студии не больше четырех. За домом присматривала прислуга, миссис Салмон. Все, что касалось детей, относилось к обязанностям гувернантки. По мере того как подрастали Софи и Мэтти, Ингрид, гувернантка, все больше начинала походить на няньку при взрослых детях.
Однако Дейзи не спешила отказываться от ее услуг. Ингрид была абсолютно незаменима. На нее всегда можно было спокойно оставить дом и детей, если Дейзи сопровождала Эндрю в его поездках по избирательному округу или просто выбиралась из дома пообедать с Анджелой и Франсез.
Дейзи никак не могла разобраться, почему же с тех пор, как Эндрю назначили министром обороны, ей стало чудовищно не хватать времени. Конечно, ей приходилось посещать гораздо больше правительственных ланчей, чем в те два года, когда муж был министром промышленности. К тому же министры обороны других стран часто привозили с собой жен во время официальных визитов. И, хотя специальный правительственный комитет, отвечающий за прием делегаций, организовывал их размещение и досуг, выступать в роли хозяйки, принимающей гостей, приходилось именно Дейзи. Очень быстро она обнаружила, что какой-нибудь официальный завтрак, на который рассчитываешь потратить два часа, на самом деле отнимает четыре – ведь надо еще уложить волосы, выбрать соответствующий туалет и добраться до места встречи, а потом обратно.
Правда, было очень удобно, что женам министров разрешалось пользоваться служебными машинами. Хотя иногда Дейзи чувствовала необъяснимую враждебность, глядя в затылок сидящего за рулем Олли. Дело в том, что Дейзи никогда не могла выйти из дома вовремя. Она обычно садилась в машину минут на десять позже, чем рассчитывала, и Олли приходилось гнать на предельной скорости, проезжать на желтый сигнал светофора, иногда даже заезжать на тротуар, чтобы доставить Дейзи куда требуется к назначенному часу. Конечно, Олли никогда не комментировал ее привычку опаздывать, но Дейзи знала, что он всегда отмечает, на сколько минут она опоздала, и потом жалуется Дэнису. И Дейзи каждый раз вспоминала об этом, когда садилась наконец на заднее сиденье «ягуара» и упиралась взглядом в затылок Олли.
Если в опоздании Дейзи был виноват кто-то другой, это совершенно не портило ей настроение. Но когда все происходило по ее вине – а так бывало чаще всего – у нее начинались настоящие приступы злобы и раздражения, которые, слава Богу, продолжались недолго.
В конце концов, почему Эндрю обслуживает целая армия помощников – личные секретари, шофер, охранники – а она вынуждена барахтаться в одиночку. Дейзи спрашивала себя, почему это никому в правительстве не придет в голову, что жены министров точно так же могут стать жертвами террористов, как и их мужья. Она вспоминала жену министра, которая погибла при взрыве бомбы, подложенной подрывниками из ИРА в Гранд-отеле в Брайтоне во время конференции тори в восемьдесят четвертом году. Другая женщина, Маргарет Теббит, тоже пострадавшая при взрыве, осталась на всю жизнь калекой.
