Шарик пнул подкатившийся к его ногам здоровенный и размалеванный всеми цветами радуги мяч из мягкого пластика — и пнул на редкость удачно. Мяч полетел в сторону стайки таких же как он четырехлетних пузырей, которые с радостным визгом тут же набросились на невесть откуда взявшуюся игрушку. Шарик, стоя в стороне, тоже счастливо рассмеялся и затопал ногами от переполнявшей его радости. Он заливался звонким смехом каждый раз, когда бывал счастлив и рад — а это значило: практически всегда. День был теплый и солнечный, за обедом на сладкое ему досталось самое-самое его любимое малиновое желе, вся детвора — друзья Шарика — с визгом носилась по детсадовскому двору, а уж мяч он пнул просто здорово, попав по нему с первого раза.
Его трудно было заставить обидеться или тем более расплакаться: в таком прекрасном и бесконечно интересном мире он не видел серьезных причин для слез и обид. Даже когда вечно надутый и капризный Рудик по пять раз на дню затевал одну и ту же песню о том, что Шарик — это имя для собаки, а вовсе не для мальчика, он только весело смеялся в ответ. До чего же глупый этот Рудик! Во-первых, Шарик прекрасно знал, что по-настоящему его зовут Шурик, но Шариком его еще давным-давным-давно назвал папа, потому что он вечно куда-то закатывался и терялся, точь-в-точь как какой-нибудь игрушечный шарик. И что плохого в том, что какую-нибудь славную собаку тоже зовут Шариком? Этим летом, когда они с папой и мамой ездили на дачу, он даже познакомился с таким своим тезкой. Эх, и гоняли же они с ним наперегонки — и по дороге, и по тропинкам, и напрямик через лопухи, через траву, которая ему была по грудь, а другу-Шарику так и вовсе по самые уши. Один раз оба даже угодили в крапиву. Тогда мальчик-Шарик, может, и поплакал немного от боли, но сейчас он уже не был в этом уверен. Все его обиды и горести испарялись еще раньше, чем успевали высохнуть слезы на щеках. А Рудик! Это разве имя? Шарик не слышал ничего подобного даже по телевизору, а уж там чего только не показывают. Да и собаку так никто никогда не назовет. Так что лучше бы Рудик поменьше задавался. Вот уж кому с именем не повезло.
Шарик завертел головой, высматривая Рудика. Ну вот. Может, из-за имени он такой и есть: вечно надутый, недовольный и всегда словно готовый заплакать. Вот и сейчас он стоял в стороне от визжащей ребятни, даже не пытаясь прорваться к разноцветному мячу и хотя бы попробовать пнуть его разок. Пусть и не так здорово, как пнул его Шарик, это не у каждого получится, но хотя бы разок попробовать.
Шарику почему-то стало жалко вечно обиженного Рудика, и он вздохнул. Но тут же увидел красивую птицу, севшую на высокий куст у самой ограды из железных прутьев. Птица взаправду была очень-очень красивая: коричневато-желтая, с зелеными крыльями и забавным разноцветным хохолком. Не какой-нибудь воробей или тем более ворона. Ворон и воробьев он видел штук сто, а может, и целую тысячу. Но такое чудо, прилетевшее прямо на их детсадовскую площадку, Шарик точно не видел никогда. За все долгие-долгие четыре года своей жизни.
Мальчонка как зачарованный двинулся к ограде, не сводя глаз с чудо-птицы и ступая осторожно, чтобы ее не спугнуть. Если бы не это опасение, он бы уже давно залился своим звонким радостным смехом, потому что увидеть такое небывало красивое существо — это ведь праздник, да еще и какой. Поэтому он двигался почти бесшумно, лишь шепча про себя только что придуманный и очень ему самому понравившийся стишок: «Птичка-птичка, вот так птичка». Он был еще в нескольких шагах от куста, когда птица с резким криком взлетела и в считанные мгновения скрылась с глаз. Шарик удивился: он был уверен, что подбирался к ней очень осторожно — и, самое главное, он совсем не собирался сделать что-то плохое! Просто ему очень хотелось посмотреть на эту диковинную птицу поближе.
— Я же тебя не пугал, что же ты, — с укоризной сказал Шарик, хотя говорить уже было не с кем.
Мальчик сделал еще несколько шагов и внезапно остановился. Он увидел то, что осторожно и бесшумно двигалось по земле по направлению к нему — увидел и узнал. Узнал потому, что иногда видел похожие существа по телевизору. О них всегда говорили, какие они ловкие охотники, и еще о том, как заботливо они высиживают яйца, из которых потом вылупляются их детишки, и много других хороших слов. Но сейчас четырехлетний жизнерадостный человечек узнал и понял кое-что еще. Он понял, что не может пошевелиться, повернуться и убежать. Он не знал, что его сковал по рукам и ногам ужас перед лицом неотвратимой смерти, потому что не знал всех этих слов: неотвратимость, ужас, смерть. Но почему-то он знал, что никогда уже не увидит папу и маму и не будет носиться со своим другом и тезкой по лопухам, потому что на дачу они тоже никогда больше не поедут. Шарик стоял и плакал. Он редко плакал — и никогда не плакал молча, но сейчас он молчал, и губы его вздрагивали, и слезы катились по его пухлым детским щекам.
И он упал на траву, не издав ни звука. Упал потому, что все, что он узнал в эти мгновения, оказалось правдой.
Он уже не слышал пронзительного крика вечно обиженного и надутого Рудика — крика, от которого застыло все на игровой площадке дорогого элитного детсада: «Полина Владимировна, Шарик упал!»
Молодая воспитательница обернулась на голос Рудика, потом посмотрела в ту сторону, куда показывал мальчик, и увидела неподалеку от ограды лежащую навзничь маленькую фигурку. Она бросилась к ней и пробежала отделявший их друг от друга десяток метров на одном дыхании, и еще за несколько шагов увидела сложившуюся кольцами отвратительно толстую темно-красную змею, поводившую головой в ее сторону, и услышала громкий сухой шелест ее трещотки. Но змею она видела лишь боковым зрением, потому что не сводила глаз с малыша, лежавшего на спине и смотревшего вверх невидящими глазами, с цветом которых сливалось отражавшееся в них небо. Она подбежала, одним движением подняла с земли казавшееся почти невесомым маленькое тело, прижала его к груди и гневно, рывком повернулась в сторону убийцы, уже выбрасывавшей вперед свою распахнутую до предела пасть с выставленными вперед ядовитыми клыками-стилетами.
Удар пришелся ей в бедро, и, падая, она успела закричать до того, как остановились и дыхание, и сердце.
Костя Гриценко на второй скорости — шагом — объезжал стройплощадку почти законченной новой и совсем не «хрущевской» пятиэтажки, когда услышал нестройный визг детских голосов, на фоне которого слышны были и женские крики. Участковый оторопел, но лишь на мгновение. Он тут же понял, что крики несутся со стороны частного детского сада, находившегося сразу же за не менее элитной, но все же государственной средней школой. Старенькая «девятка» рванула с места и выскочила на тротуар, ведший к школе. Резко крутнув руль влево, Костя бросил машину на проезжую часть и так же резко вывернув вправо, взлетел на бордюр, после чего, буксанув разок на еще зеленой и сочной траве, придавил «девятку» к металлической ограде детсада. Выскакивая из машины, он увидел десятки визжащих от страха малышей, жавшихся к своим воспитательницам у самого здания метрах в двадцати от ограды. Две женщины, увидев милиционера, принялись махать руками в сторону ограды, истерически крича: «Там, там!» Проследив за их жестами, Костя понял, что это «там» находится по ту сторону металлического забора, метрах в пяти-шести от того места, где он сейчас стоял. Не раздумывая, участковый вскочил на капот «девятки» и одним прыжком оказался на территории игровой площадки. Женщину и лежавшего рядом с ней ребенка он увидел сразу. Секунду спустя он увидел и змею, которая, свернувшись кольцами, лежала в полутора метрах от своих жертв. Костя даже не заметил, как и когда видавший виды «Макаров» очутился в его руке. Ему оставалось лишь проверить, снят ли пистолет с предохранителя, после чего он, не сводя глаз с гремучника, осторожным шагом стал продвигаться вперед. Внезапно старлей остановился и, не поворачивая головы, прокричал:
— Всех детей в здание, немедленно! Двери, окна, закрыть все — наглухо! И «скорую», звоните в «скорую»!
