Обратив же воду в вино, Иисус разорвал эту традицию: все «нечистые» и «низшие» обрели у него право на полное приобщение к коммуне, на хлеб её и вино.

Это очень важно, сказал Ёсик, ибо путь к «главному», к еврейскому, богу, то есть, в храм, Иисус открыл отныне всякому человеку. Независимо от крови, занятия, положения и прошлого. Даже если человек болен чумой. Или осквернил себя на днях половым сношением!

Берия хмыкнул, метнул взгляд на Мишель и объявил, что в храм, получается, допустили бы и Чиаурели. Миша тоже хмыкнул, а француженка покраснела.

Чиаурели упоминал для Мао и о другом чуде. О том, как пятью буханками хлеба и двумя рыбёшками Иисус накормил пятитысячную толпу. Не считая женщин и детей.

Об этом чуде рассказывает каждый из апостолов, и легенда о Христе без неё не обходится. Ёсик, однако, заявил, что, согласно кумранским свиткам, смысл этого «чуда» не в том, что Учитель умел уговаривать природу себе изменять.

Природа не стала бы и слушать. Тем более, что — не умеет.

И не в том смысл, улыбнулся Лаврентий, будто за хлебом надо ходить не в булочную, а к Христу.

Да, смысл в ином, кивнул Ёсик.

В этом сказочном эпизоде хоронится другой — исторический. Произошёл он приблизительно за год до казни Иисуса. Когда он боролся за подрыв ещё одного уклада.

По закону, священниками среди евреев могли быть поначалу только левиты, потомки Леви, родоначальника одного из двенадцати еврейских колен. Поскольку, однако, священники контролировали власть, на которую претендовал и Иисус, он добивался отмены этого закона.

Евреи, точнее, ессеи — подобно всем другим — пытались привлечь к себе иноверцев. Но полноправие предоставляли лишь тем иноверцам, которые позволяли себя обрезать. Многие не позволяли.

— Есцё бы! Это ведь больно! — воскликнул Ши Чжэ.

Ёсик не ответил. Напомнил лишь, что первое чудо превратило необрезанных из воды в вино. Предоставило им право на полное приобщение к коммуне. Но не к власти в ней. Не к касте священников. Рукоположение же в священники…

Ши Чжэ опять вмешался: что такое «рукоположение»? Куда, мол, надо положить руки? И хихикнул.

Церемония рукоположения, продолжил Ёсик, проходила обычно в храме, где на стол выкладывали 12 буханок хлеба. 12 высших священников-левитов распределяли этот хлеб между теми, кого посвящали в священнический сан.

С тем чтобы те, в свою очередь, обрели право распределять хлеб среди прочего народа. То есть — символизировать принадлежность к коммуне.

Тот, кто распределял хлеб, держал в руках и всё остальное.

Поначалу все двенадцать буханок раздавали тем же левитам. Теперь уже, после долгой борьбы, левитам отдавали только 7. Остальные 5, пониже сортом, распределяли между евреями из других колен. Пониже классом.

Но Иисус потребовал пойти гораздо дальше: «кормить» этими святыми буханками также и необрезанных. Помимо хлеба, символа земли, священникам-новобранцам выдавали на церемонии пару рыбёшек. Символ моря.

Ёсик повернулся к Лаврентию и улыбнулся: вот почему Иисус не пошёл, дескать, в булочную за хлебом для пятитысячной толпы. Голодной и необрезанной.

Улыбнулся и Мао. Задал вопрос, ответ на который, судя по тону, знал. Почему обрезанный Христос благоволил необрезанным?

Ши Чжэ перевёл эти слова и осмелился добавить: именно потому, «цто Уцитель был обрезанный! Знал, цто это оцень больно!»

Ответил и Лаврентий. Тоже с улыбкой. Иисус, мол, хотя и был обрезан, благоволил необрезанным из мудрости. Понимал, что с высокой должностью можно справиться и при необрезанности. А поскольку необрезанных больше, чем обрезанных, то поддержка необрезанных гарантирует победу над противником, будь он даже трижды обрезан.

Потом Лаврентий ещё раз улыбнулся — обрадовался новой догадке: Маркс, скажем, был не из пролетариев, но призывал к их объединению. Причём, не только в своей стране, но во всех странах.

А ещё, мол, дело в том, что Христос хотел провести чистку среди левитов. Растрясти их. И протолкнуть своих людей.

И Лаврентий посмотрел на меня, как если бы хотел что-то напомнить. То, что, как однажды доложил мне, напоминал самому себе, рассуждая о большевистской классике. В 23-м Сталин для победы над Троцким стал, дескать, набирать в «ленинскую» партию мужичьё. И продвигать «необрезанных пролетариев».

И не потому, будто следовал Марксу. А потому, что последних больше, чем «интеллигентов». Которые — независимо от обрезанности или необрезанности — поддерживали то Лени-на, то Лейба. А не третьего в большой тройке. Не Сталина.

И ещё потому, что по причине их великого множества, из необрезанных пролетариев легче отобрать благодарных. Которые с удовольствием «чистят» левитов. Почему их Стали-ну и приятно было объединять. Приятнее, чем левиту Марксу.

Лаврентий продолжал смотреть на меня и улыбаться. Я и сам — под этим взглядом — еле сдерживал улыбку. Но не в адрес Лаврентия, а в адрес левитов. И не злобную.

Вспомнил просто Зиновьева с Каменевым, моих бывших партнёров по малой тройке. Которые — когда были живыми — насмехались надо мной за то, что я путал иногда значения «интеллигентных» слов.

Как спутал их тогда при Лаврентии. Назвав его почему-то не наглецом, а ренегатом. И запретил впредь рассуждать о большевистской классике. С тех пор он и не рассуждал. Вслух. Иногда только, как и сейчас, напоминал о ней взглядом.

Я же, в свою очередь, делал вид, что взгляда не понимаю. Почему и сейчас выгнул бровь и повернулся к Ёсику:

— Отчего же, по-вашему, товарищ Паписмедов, Учитель благоволил необрезанным?

Ёсик снова выпрямился на стуле. Потом процедил сквозь зубы слюну и сложил три пальца:

— Евреи отказали мне в троне! И я решил раздвинуть еврейское царство!

Я продолжал смотреть на Ёсика в упор. Но к этим словам он ничего не добавил. Кроме того, что не моргнул.

Помолчав, Ёсик буркнул лишь, что кумранские свитки разъясняют всё, что сказано о Христе в легенде. Без них и не узнать правду, которая в Завете.

— Скажите, Паписмедов, — произнёс я, — а зачем ей таиться? Правде.

— Товарищ Сталин, — вернулся майор, — я её сейчас расскажу, и вам — именно вам — всё станет ясно.

И тоже уставился на меня.

Я отвёл от него глаза и вспомнил другой такой же взгляд. Волка, который давно, когда я был в ссылке, бежал, как и я, от голода и вместе со мной потерял в снегах дорогу и силы. И присел рядом. Заблудившийся. А вокруг было очень тихо…

Теперь, однако, в том отдалённом временем взгляде я уловил печальную насмешку. Надо всем.

Ессеи — по-еврейски «хасаим» — значит «молчаливые».

Кроме них, в Иудее были ещё две группы, фарисеи и саддукеи.

А Иудея — в эпоху Христа — была оккупированной и бедной страной. Производившей в основном религию. И ещё партии.

Ессеи, старинные аристократы, жили теперь на отшибе. В Кумранском изгнании. В Иудейской пустыне у Мёртвого моря. И молча ждали Нового Иерусалима. Спасения.

Не сомневаясь в пришествии Спасителя из своей среды, они именовали его Учителем Праведности. Который в день Страшного Суда спасёт людей благодаря их вере в него.

Этот Спаситель будет из дома Давидова — потомок отстранённой от власти царской династии. Его восхождение на престол плюс восстановление священнического клана Цаддок означало бы, дескать, и возрождение еврейского царства. Ради чего поначалу и родилась эта коммуна — ради того, чтобы вернуть истинного царя и первосвященника.

А обитала она в каменных постройках на невысоком плато в подножии гряды известняковых холмов. Главным зданием считался у неё, конечно, храм. Который ессеи называли Храмом. Как назывался иерусалимский.

Соответственно, Кумран величали Иерусалимом. Рим — Вавилоном. А старейшин своих — именами великих пророков. Авраама, Исаака и Иакова. Или царей — Давида, Соломона. То есть, относились к жизни как к мифу. Давая реальным людям мифические прозвища.