И всё-таки — прежде, чем сказать Мао самое главное — я вынужден был произнести вопрос, на который не ответишь если логика «в зопе»:

— А зачем вам надо, чтобы марксизм победил везде?

Мао обрадовался и расширил глаза, отчего они приняли чуть ли не нормальный размер. Потом он повернулся к Ши Чжэ и кивнул головой. Тот, видимо, знал ответ наизусть, ибо служил вождю давно.

Оказываеця, — одназды, когда присидатель Мао был маленький мальцик в маленькой китайской деревне, он лезаєл и крепко думал. Так крепко, цто стал совсем бледный. И это заметил его папа. Тозе китайский крестьянин. И сказал сыну: вставай и говори — поцему ты бледный. Мао встал и цестно говорил, цто у него оцень крепко болит дуса за всех людей. И цто он оцень крепко хоцет всех спасти. Папа оцень испугался и приказал: лозись обратно и долго лези; мозет быть, это пройдёт. Присидатель так и сделал. Но это у него узе никогда не просло.

Поторопил нас Орлов. Телефонным звонком. Я ответил ему пространно и медленно, чтобы Ши Чжэ успел перевести мои слова своему великому вождю. Я велел Орлову задержать француженку с Мишей ещё пару минут. Не дольше.

— Вы великий вождь, товарищ Мао! И поймёте меня быстро! — сказал я и удивился, что муха вдруг снова объявилась на большой тыкве. — Первая мировая война родила марксистское государство. Вторая — марксистский лагерь. Нам теперь грозят третьей войной. После второй я отменил смертную казнь за измену родине. С января вынужден её вернуть. На какое-то время.

— Верните, конецно, — заторопился он. — Но времени понадобится мало. Третья война сразу зе похоронит Запад!

— Запад хорошо вооружён, — буркнул я.

— Запад — это бумазный тигр! — возразил он.

— Нет, ядерный, — напомнил я.

— Ядра есть и у нас с вами! — парировал он.

— У меня пока только два, — объявил я.

— Мне достатоцно одного! — кивнул он.

— Знаю, — кивнул и я.

— Дайте мне одно — и мы победим! Насе дело правое!

Я запихнул трубкой улыбку в усы и уже серьёзно напомнил себе, что эту же просьбу Мао высказал в Пекине через Микояна. Одну бомбу. Получив которую, он, мол, потребует у американцев «забыть» о Корее.

А её действительно жалко, пояснил Микоян: она хоть и далеко от бога, но близко от Китая. Если же, сказал ему Мао, американцы — в отличие от бога — откажутся «забыть» о Корее или даже «вспомнят» про Китай, я, мол, ударю по ним единственным ядром.

— Ударить одним ядром, товарищ Мао, не достаточно для победы. Даже когда дело правое. У американцев бомб куда больше.

Мао выразительно заглянул мне в глаза:

— Зато у нас больсе стойкости! И готовности зертвовать!

Я вернул ему взгляд пустым. Читать чужие мысли — разврат.

— У нас больсе людей! — уточнил Мао.

Я прищурился. Заглянул шахтёру в пах — вычитать время.

— Лицно я, — заспешил Мао, — готов полозить половину своих людей!

Когда постучали в дверь, я не откликнулся. Выбрался из кресла и медленно направился ко входу.

В Китае 600 миллионов человек.

За исключением отдельных профессоров никто в Америке не знает даже, как досчитаться до такой цифры.

Хотя экономически Мао и выгодно положить 300 миллионов китайцев, Америка не позволит ему это сделать. Капитулирует после первой же сотни.

Особенно — если поймёт, что за Мао стою я. Но прежде, чем капитулирует, уложит немало моих людей. Что мне невыгодно.

Главное поэтому, решил я, подступив к двери, убедить «пидараса» Трумена в правде. Что я не доверяю и китайцу. К которому этот молотовский эпитет подходит точнее. Ещё точнее подходит лаврентиевский — «красный тюльпан». Красный снаружи, белый внутри. Тем более, что вождь страдает малокровием.

А не доверяю я ему уже давно. Хотя бы в связи с той же Америкой.

В 45-м он вдруг надумал выучить английский язык. Вместо русского. И как только разобрался в алфавите — отстучал морзянку Рузвельту с просьбой принять его в Вашингтоне. Чтобы заручиться там американской дружбой. И помощью.

Рузвельт не ответил. Не только потому, что умер. Главная причина заключалась в том, что эту депешу отредактировали самым принципиальным образом. Редактировал же её для Рузвельта прекрасный знаток английского правописания. Его же пекинский посол. Который по совместительству работал и на Лаврентия.

Но как бы я ни сомневался в Мао, он — великий стратег. Запад, мол, можно побить только за счёт того добра, которое всюду стоит дешевле. И во время производства, и после.

За счёт того, чего у Востока больше, — людей.

Меня ругают за то, что я не жадничал. Не жалел людей в войне с немцами. Но я выиграл. А если бы — пожадничав — проиграл, то ругали бы больше. За то, что проиграл.

Правильно, война — это продолжение политики иными средствами. Но раз уж дошло до иных средств, иными и надо выигрывать. Любыми.

Главным же образом — жертвуя людьми. Ибо война — это когда люди убивают людей. Ради других людей. Неизвестно тут лишь одно — кто именно будет убит, а кто — нет.

Если бы я пожадничал, пожалел своих людей, то сейчас все выжившие жили бы под немецким сапогом. Чего они не хотели. Иначе бы и не пошли на войну.

Но выживших у меня осталось не так уж много. Гораздо меньше, чем у Мао. Пора теперь расщедриться и ему.

— Вы великий стратег, товарищ Мао! — повернулся я к нему, взявшись за дверную ручку. — И я не просто горжусь дружбой с вами, но готов поддержать её при несчастном случае обоими ядрами. Пусть они, однако, находятся пока при мне. Спешить с трансплантацией незачем. Важнее передать вам в срок финансовую помощь. И я тоже готов положить 300 миллионов. В долларах.

Последнее помышление — перед тем, как открыть дверь — было об Америке. Богатая страна. Подарила куда большую сумму Эквадору.

Я усадил Мишель на диван рядом с Мао, оглядел её и сказал очевидное. Что она молодая и красивая. Она улыбнулась и показала широкий пролёт между передними зубами. Мне он, однако, понравился, и я добавил, что она очень красивая.

Мао согласился со мной без особой охоты и заявил, что он лично старается не преувеличивать разницу между молодыми девушками. А потом поздравил с её молодостью Чиаурели.

Миша принял поздравление, заметив, что, когда некоторым перепадает всё на свете, остальные довольствуются остальным.

Я рассмеялся, а Мишель обиделась. На Мишу. И сказала, что если он причисляет её к «остальным», она хотела бы принадлежать тем, кому перепадает всё. Но не всякому из тех. При этом она отодвинулась от Мао и посмотрела на меня.

Теперь обиделся Мао. Я зато отметил вслух, что Мишель правильно говорит по-русски.

Чиаурели объявил, что во Франции все говорят правильнее, чем пишут. Пишут одно — произносят другое.

Я снова рассмеялся: когда Мишель приподняла юбку и закинула ногу за ногу, быстрее всех разволновался Ши Чжэ. Не смог даже решить — какую разглядывать. И в полном недоумении посмел высказать собственное мнение. Похвалил её глаза. Тут же опомнился и добавил, что, искренне говоря, сделал абстрактное заявление, поскольку с детства восхищается голубыми очами.

Миша возмутился: очи у Мишель, наоборот, карие! Как у лучших девушек в его родной Кахетии.

Услышав про Кахетию, Мао выразил удивление: никогда бы, мол, не подумал, что Чиаурели тоже родился во Франции.

Ши Чжэ сконфузился теперь за вождя. Которому, подмигнув мне, Миша поспешил объявить, что Кахетия не во Франции. Это улица в Ленинграде. Единственная, где всегда жарко. Как в бане.

Но никто не жалуется: в Кахетии живут только интеллигенты, которым известно, что восклицать в бане «Жарко!» неприлично. Как неприлично, например, жаловаться на потепление планеты.

Я снова рассмеялся.

Мао обиженно посмотрел на меня, но я объяснил, что сердиться на Чиаурели не надо, — он художник. Чиаурели улыбнулся и — в своё оправдание — поддержал меня: