Я промолчал, и Микоян согласился, что это, правильно, всё равно ни при чём. Но главное, мол, в другом: из-за больных дёсен китайский вождь не чистит зубов, и они покрылись зелёнью.

Я не поверил.

Микояна я послал в Китай именно с тем, чтобы составить психологический, а не физический портрет Мао, но Анастас основное время уделил там своей заднице. Артриту. Каждый день подставлял её китайцам, вооружённым китайскими иголками.

А те, видимо, что-то сильно напутали, ибо никогда не имели дела с армянской жопой. Обладатель которой не только не избавился от артрита, но вернулся домой с хроническими поносами и дальтонизмом. В результате чего, решил я тогда, ему и кажется, что у Мао — зелёные зубы.

Мао с переводчиком попятились в гостиную, но Валечка переступила порог и прикрыла дверь.

Я захотел, чтобы она перестала быть:

— Что, Васильевна? На травку снова потянуло?

Она всплеснула ладонями и закрыла ими лицо.

— Вернее, — сюда же, на мой же диван, да?! Теперь уж с другим вождём! У которого хоть и столько же яиц, но моложе!

Валечка всхлипнула — и стала мне противней.

— Чулочков даже не сменила, Васильевна! А трусов и вовсе нету. Удобно, правда? Но с китайцами надо всё там себе выбривать. Между ляхами. У Мао-то и на лице ничего не растёт. А ты там себе не добрила. Как Гитлер — усики…

— Иосиф Виссарионыч, миленький, — перебила она, не отнимая от лица ладоней и глотая слёзы, — всё не так, совсем не так, миленький вы наш… Мы с Орловым фруктами его, а он ко мне лапами… И глупости мелет… И изо рта запашок… Поедем в Китай, грит, женой мне будешь… Мне, грит, теперь русская нужна жена… Я и смеюсь… А что ещё делать? А он всё лапами…

Валечка умолкла на мгновение и, убедившись, что я слушаю, смахнула слезу и продолжила причитать:

— А потом, слава боженьке, Михаил Эдишерыч пожаловал… С этой француженкой… Она, как я и думала, вся из себя такая… Очень французская… Я, грит, Мишель… И глазки щурит… А он и к ней лапами… Но Михаил Эдишерыч его вразумил… Мишель, грит, товарищ Мао, не ваша, она пожаловала к гениальному товарищу Сталину… Она гениального товарища обожает… И он сразу забыл про неё — и опять же ко мне… И опять же лапами… А про меня никто ему не сказал, что я… Ну, что ваша я… И я, конечно, не стала говорить… Я просто побежала к вам сказать, что Мишель пожаловала… А он — за мной, и чего-то себе балаболит, балаболит… И не отстаёт, и опять же лапами… И опять же вонь изо рта злая…

С Валечкой начиналась истерика, и я её пресёк:

— Стоп! А пузыриться было к чему?

— Как так — «пузыриться», миленький наш?

Я махнул рукой:

— А почему не отшила тыкву, сказав, что идёшь… где я сплю?

Валечка наконец отняла руки от лица, и глаза у неё были круглыми и чистыми — промытыми слёзами:

— Почему не сказала? А как же можно, миленький вы наш?! Боже упаси… Это ж никому знать не положено…

Всё чистая правда, подумал я об услышанном и потянулся за брюками. Такая же чистая, как и увиденное: Валечка — блядь.

— Чиаурели, говоришь, пришёл? — спросил я.

— С француженкой… И всё время щурится… Не он, а она… Он хороший…

— Ступай! — кивнул я. — И зови сюда китайцев!

Валечка виновато тряхнула головой и открыла дверь.

— Подожди! — буркнул я. — Минут через десять пустишь сюда и Мишу с его дамой.

— С Мишелью что ли? — поправилась Валечка. — Дама-то его вас обожает…

Я промолчал, и она обнаглела:

— И вы её будете…

Я удивился — как быстро Валечка забыла про своё блядство:

— Буду, говоришь?

Она посмела даже оскорбиться:

— Совсем меня за безмозглую держите!

— Мозги-то у тебя есть! — вспылил я. — Но, как у всякой бляди, они все сзади!

Она побледнела и стала медленно прикрывать за собою дверь.

— Подожди, говорю! — повторил я. — Крылова твоего, шофёра, которому Финляндия нравится… И чулки тебе оттуда тащит… Его — завтра ко мне! Нет, послезавтра — завтра отдыхаю.

С виду переводчик у Мао, Ши Чжэ, был таким незаметным, что без стараний, подумал я, этого достичь невозможно. Он, оказывается, отказался расти ещё подрост-ком, когда усомнился в целесообразности своего существования. От самоубийства его отвлекла революция. Сперва наша, потом китайская. Соответственно, на меня с Мао он смотрел обожающими глазами.

Такими же смотрел на меня Мао. Но я ему решил не верить, ибо после своей победы над гоминдановцами он в кругу пекинских гостей периодически выражал раздражение по поводу моих прежних сомнений в его успехе.

А сомнений в твоём успехе — что сам я испытал благодаря матери — не прощают.

Ещё больше насторожило меня его сообщение, что юбилейные подарки, список которых Мао, расположившись на диване, сразу же и протянул мне, подбирала мне его жена Цзян Цин.

Она когда-то стажировалась в Москве, но делала это по-хамски, из-за чего была подвергнута унизительному допросу. По окончании которого стерва поспешно покинула нашу страну, обозвав хамом меня.

— У вас есть жена?! — спросил я с досадой. — А я тут надеялся с вами породниться: выдать вам из наших красавиц. Вот Валечка, например, совсем холостая… А мы ей могли бы сообразить особое приданое. Чулки сетчатые, тесёмки всякие. Из Финляндии!

Мао снова стал оранжевым. Надеялся, видимо, на другое начало беседы. Пошушукавшись с ним, Ши Чжэ ответил:

— Товарис Мао есцё рас исвиняеця, но хоцет скасать, цто ему в Москве оцень скуцно.

— Скучно? — обиделся я и потянулся за трубкой. — Мы, наоборот, не хотели его загружать. Человек только что сделал большую революцию. Хотя утомляет и маленькая. Скажите председателю, что хотим пригласить его в Ленинград. Там всё есть. Заводы есть, Эрмитаж. Рембрандт. Балет есть.

— Балет тосе оцень скуцно, — щебетнул переводчик и сконфузился.

— Он вам ещё что-то сказал, — заметил я.

Ши Чжэ добавил неохотно:

— Товарису Мао не оцень ясно — поцему у вас тансуют на цыпоцках. В насем балете тансуют нормально. Он спрасивает — а вы умеете так?

— На цыпочках уже не умею, — признался я. — Но раньше умел. В горах тоже на цыпочках танцуют.

Мао кивнул головой и ответил, что — в отличие от балета на цыпочках — горы он уважает, и что если я всё-таки ознакомлюсь со списком в моей руке, то увижу, что один из привезённых им подарков, хунанская вышивка моего портрета во весь рост, подписана фразой, в которой он, как поэт, ссылается на горы.

Я наконец заглянул в бумажку. Мао сочинил, оказывается, к моему портрету только одно предложение: «Живите так же долго, как южные хребты!»

— Короткая поэма! — заметил я вслух. — Но ясная!

Мао улыбнулся и что-то сказал, а Ши Чжэ заявил мне, что вождь польщён, ибо считает, что чем текст прозрачнее, тем больше в нём поэзии.

Почему же тогда именно южные горы, возмутился я молча, но тоже улыбнулся. В знак благодарности.

Кроме вышивки, китайцы дарили мне, по списку, фарфоровый чайник с чаем и ассортимент из образцов шаньдунских овощей.

Центральное место среди них занимал зелёный лук с названием даконг — настолько, по описанию, сочный, что в нём растворяется любая желчь.

Каждая разновидность подаренных мне плодов была детально описана, но читать я не стал. Не сомневаясь, что Лаврентий, хотя и вегетарианец, уже распорядился вышвырнуть овощи в мусор. Из справедливого предположения, что, потребляя даконг, китайский вождь, тем не менее, продолжает на меня злиться.

Хотя бы за то, что в 36-м я приказал ему освободить из плена его заклятого врага Чанкайши. В чём он меня послушался. А позже — разделить с тем меж собой Китай. В чём он не послушался.

Хотя Чанкайши не был марксист, Мао я доверял меньше. Чанкайши раздвигал рамки не марксизма, а своих владений. И на какое-то время вытеснил Мао в южные горы.

На которые, видимо, и сослался Мао в своей одно-строчной поэме в мою честь. Успел сослаться и на Чанкайши. Не при мне, но язвительно. Назвал его Чанкайшвили.