Чиаурели вскинул голову.

— Одному майору, — замялся я. — С которым вы все сегодня познакомитесь…

Я поднялся и шагнул к книжной полке…

Репродукцию этого триптиха я хранил сложенную как раз втрое. Раскрытая, она покрыла весь журнальный стол, над которым Мао свесил свою тыкву так низко, словно обнюхивал на картине каждую фигуру.

Переводчик приткнул к тыкве свою голову.

Мишель и Чиаурели тоже было подались ближе к столу, но мгновенно отпрянули. От Мао.

— Товарис Сталин прав! — объявил он вдруг через Ши Чжэ. — Немнозко вонюций!

Мишель снова подвинулась к столу; теперь — прищемив ноздри.

— И оцень некрасивый! — дохнул на неё Мао. — Слиском больсой нос!

— Во Франции нос считают органом мудрости! — ответила она, не отнимая пальцев от ноздрей.

Мао рассмеялся:

— Поэтому вы и деєрзите пальцы на своём носике, да? Хотите его вытянуть, да?

Чиаурели переглянулся со мной и рассмеялся.

Довольный своей шуткой, Мао снова свесился над картиной. Теперь уже с таким видом, как если бы она была военной картой.

— Не подсказывайте! — мотнул он тыквой, хотя все молчали. — Сам визу! Слева — Христос идёт с завязанными руками. В середине есцё один Христос, такой зе, висит на кресте. Мозет быть, зивой. А мозет быть, узе нет. И есцё один несёт крест. Зивой. И, казеця, есцё один. Тозе зивой. И есцё один. Справа. Но мёртвый.

Мишель засуетилась. Мао пальцем запретил ей подсказывать.

— А Церцилль сказал, кто настоясций? — спросил он меня.

— Сказал, — ответил я. — Все.

— Все?! — не поверил Мао, но как только Ши Чжэ что-то тихо ему сюсюкнул, добавил. — Понимаю! Это один и тот зе Иисус! Настоясций. Сперва зивой, потом умираюсций, а потом узе мёртвый!

— Правильно, — кивнул я. — В этой последовательности.

— А вот есцё раз мёртвый! — обрадовался Мао. — На дереве!

— Это не он, — огорчил я его. — Это ученик. Иуда. Повесился.

— На каком основании? — возмутился китаец.

— Основания были. Поверьте!

Мао поверил молча: решил, видимо, что эти основания огласке не подлежат. Особенно — при даме. К которой и повернулся:

— А вы сказали, цто Иисус не мёртвый! Дазе если на этом дереве, как сказал товарис Сталин, висит не он, а уценик, всё равно — кто на кресте? Он! Знацит, хотя бы один раз он был мёртвый! — и рассмеялся. — А один раз — достатоцно!

— Не всегда. Иисус был мёртвый, но потом опять стал живой, — помог француженке Чиаурели. — Это произошло позже. После того, как умер. Не одновременно.

Мао задумался, но потом согласился с художником. Правда, по другому поводу:

— Время — оцень вредная весць! Оно месает всем весцам происходить одновременно. Цто оцень плохо. Хузе, цем если бы они не произосли вообсце!

— Это хорошая фраза! — улыбнулся я ему. — Время всегда во всё вмешивается. Кстати, один историк выражался так: правильные вещи случаются в неправильное время. А остальные правильные вещи вообще не случаются. Этот дефект исправляют историки.

Мао рассмеялся:

— Мы тозе мозем! Марксисты!

— Это тоже хорошая фраза! — кивнул я. — Но более хорошую вы сказали раньше. «Кто такой Иисус? Неизвестно!»

Мао обрадовался, но поправил:

— Я сказал — неизвестно мне.

— Вот это как раз неправильно. Потому, что есть люди, которых все знают. А знают потому, что знают их все. Христос — самый из них знаменитый. И если вам кажется, что вы не знаете его, — значит, он такой и есть. Знаменитый, но никому не известный… То есть — как сказать? Гениальный… И — как ещё сказать…

«Скрывающийся, — добавил я про себя. — А потому и коварный. Как всё, что нам не известно.»

Несмотря на то, что последние слова я не произнёс, настала пауза, во время которой никто не посмел с кем-нибудь переглянуться. Я, однако, чувствовал, что — хотя выразился вслух непонятно — иначе не выразиться.

Я снова выбрался из кресла и подошёл к выходу на веранду. Белки, сиганувшие недавно прочь от меня, вернулись и жались теперь мордами к щели под стеклянной дверью. Видеть меня они не могли. Только слышать.

— Вот что, товарищ Мао, — рассудил я наконец. — Вы очень умный человек, и поэтому вы знаете Христа. Из практики. Как любого другого человека. Или бога. Но вы совсем не доверяете теории… А это жалко…

Я вернулся к креслу, но не опустился в него:

— Если бы доверяли, то знали бы, что всё известное пространство, а также неизвестное, есть проекция другого. Крохотного. Между ушами.

На всякий случай, я кончиком трубки напомнил Мао, где у меня — а теоретически у всех — находятся уши.

— Вот вы сказали, что не знаете Христа. Чего вы не знаете — это не Христа, а его легенду. Но нам с вами знать её очень важно. Потому что этот мир, а особенно тот, — кивнул я в сторону Мишели, — стоит как раз не на ките, о котором вы говорили, а на этой легенде. Без неё ему стоять не на чем.

Я зашёл за спину к Чиаурели:

— Миша — хороший режиссёр.

— Оцень! — кивнул Мао. — «Падение Берлина».

— Неправильно: «Падение Берлина». Берлин, значит, стоял, стоял, но не устоял. Пал.

— Правильно! — ещё раз кивнул Мао. — Пал!

— Берлин — это часть Запада. И если бы вы доверяли теории, — то знали бы, что никакая цепочка не сильнее своего слабого звена. Наоборот, — всякая цепочка слабее своего слабого звена. А Берлин был самым сильным звеном…

— Это не теория, это — практика! — обрадовался Мао.

— Запомните в любом случае. А Миша расскажет вам быстро по моей картинке эту легенду про Христа. И пока рас-скажет, — мы с Мишелью поговорим о жизни. Посюсторонней.

Мы с Мишелью действительно начали было говорить о жизни. Но не посюсторонней. Я спросил её — какая погода в Париже. Ответила, что погода там иногда меняется.

Потом спросила она. Что мне понравилось в Париже? Я ответил, что в Париже не бывал. Ни на одном бульваре или сквере. Был зато в Лондоне. На всех главных стритах.

Она спросила — что же мне запомнилось в Лондоне?

Я устал и решил покуражиться. Хотя описал сцену точно. Даже точнее, чем в жизни.

В Лондоне, рассказал я, на одной из стрит, мне запомнился роскошный магазин сантехники. За дверью из сплошного стекла, на возвышении, обложенном белоснежным кафелем, стояли три унитаза. На тонких, как лебединая шея, подставках. Очень разные.

Но все — тоже белые и чистые. Как первый снег в тех местах, где не живут люди. Нет, как мечта людей, которые пока не начали жить среди людей.

Я стоял за дверью очень долго и, подобно другим, не решался войти вовнутрь. Пешеходы разинув рты останавливались, — и прежде, чем уйти, качали головами. Может быть, потому, что унитазы казались им небывало красивыми. А может быть, потому, что — небывало чистыми.

Когда они стали вдруг ещё красивее и чище, когда три закатных солнечных луча протиснулись сквозь дверные створки и освятили три унитаза золотым нимбом, какой-то негр оттеснил меня в сторону, вошёл в помещение, поднялся на белый помост, вынул из ширинки чёрный член, — правда, большой, — и начал мочиться.

Сперва в один унитаз, потом — во второй, а потом — в третий.

Никто ему не мешал. Отмочившись, он сошёл вниз, вернулся к двери и исчез. Оставив после себя три жёлтых струйки, сбегавших на пол по белокафельной стенке помоста.

Заморгав, а потом сощурившись, Мишель спросила — можно ли ей рассказать об этом в печати. Нет, улыбнулся я, потому что рассказанное — неправда. То есть, магазин и унитазы — как раз чистая правда.

А насчёт того, что кто-то помочился — вымысел. Я, мол, хотел сделать это сам, но не посмел. Потому, что — не негр. И ещё потому, что спешил на свидание с Ильичом.

Француженка молчала, держала на отлёте погасшую папиросу и думала, конечно, не о том, чтобы стряхнуть с неё давно уже наросший на кончике пепельный столбик.