«Я знаю этого поэта, а что ты этим хочешь сказать?» — растерялся Молотов.
«Я про народ хочу сказать. Человек не баран. И баран не человек. Даже если поставить его на задние ноги и одеть в овечий тулуп. Но если много баранов поставить и всем обещать тулупы, то очень на народ будут похожи. На любой. Даже африканский.»
«Что это за чушь! — обессилел Молотов. — И вообще — при чём тут это? Ты всё время говоришь загадками, Лаврентий. Барашки, вожди, африканцы…»
43. Дураком притворяться — глупо…
Действительно, при чём тут это, подумал и я. Дурака играет. Значит, дурак иногда и есть: не понимает, что эту роль ему играть нельзя. Не поверят.
Если бы он не лгал уже внешностью, я захотел бы вместо Молотова назначить не Вышинского, а Берия. И не только вместо Молотова. Вместо других тоже. Министром всех дел. Захотел бы.
Даже Черчилль сказал в Тегеране, что из всех моих засранцев Берия самый обходительный. Но Берия, увы, лжёт. Тем, что, хотя лицо у него зелёного цвета, выглядит он как еврейский доктор.
А я не люблю такое. Я люблю, например, чтобы доктор был не только доктор, но и выглядел как доктор.
А, кстати, может, Берия и не лжёт. Может, он и есть еврей. Зелёного цвета. Сестра его вышла замуж за мингрельского еврея. Правда, она глухонемая.
Но сам Лаврентий ко всему, что говорят о евреях, не глух. И отнюдь не немой, когда хочет за них заступиться. А хочет часто.
Дураком, по крайней мере, ему притворяться глупо. Начальником ГПУ в 27 лет дурак не станет. Тем более, в Грузии. Где все про всех знают всё. А начальнику ГПУ приходится, стало быть, знать больше, чем всё. И услышать то, что пока не сказали. А может быть, и не скажут.
Он, кстати, этим и оправдывает, что привёз с собой в Москву столько грузин. И не только сюда. Кому только их не воткнул!
Белорусам, например. Кто там начальник МГБ? Не просто мингрел — Цанава, но тоже Лаврентий.
Правда, без того Лаврентия мы намучились бы в Минске с еврейским Мефистофелем. Как мой Лаврентий называл за внешность Михоэлса. Немудрого Соломона. Который, кстати, был дурной актёр. Переигрывал.
Настолько, что — дай ему волю — он сделал бы обрезание не только Мефистофелю, но и Крыму. О чём с американцами и договорился. Превратить Крым в республику обрезанных. В еврейскую родину. А потом — вообще в обрезанную. От нас.
Я приказал Лаврентию обезопасить наглеца. А он знает, что нет никого безопасней почётного мертвеца.
В его случае Лаврентий не артачился. Ибо и сам прощает наглость лишь себе. Называя её принципиальностью. Все противоречия, кстати, Лаврентий, как настоящий вождь, преодолевает посредством лингвистики.
А заартачиться он мог бы вполне. Я, дескать, уже не министр госбеза, и обезопасить Мефистофеля надлежит, согласно лингвистике, не мне, товарищ Сталин, а идиоту Абакумову, которому вы вручили мой портфель. Тем более, что я недавно пил за здоровье товарища Михоэлса. И желал ему долгой жизни.
Так он мне, собственно, и сказал: пусть ваш Абакумов прикажет белорусскому Лаврентию убрать в Минске Мефистофеля. Белорусский Лаврентий заартачится, ибо, как и я, он уверен, что Абакумов идиот, и не просто переигрывает в любой роли, но не понимает её. Заартачившись же, он позвонит, мол, мне. Центральному Лаврентию. А я ему отвечу, что, пусть я и ни при чём, артачиться не советую.
Артачился, рассказал потом Абакумов, сам Михоэлс. Не соглашался ехать в Минск. Нету, мол, времени.
Абакумов его уговорил. Обещал, что это ненадолго. И слово сдержал. Сразу же отзвонил белорусскому мингрелу и сказал: учти, у высокого гостя мало времени. Ходить ему некогда. Подай большой автомобиль. Лучше — грузовик.
Но мой мингрел посоветовал белорусскому бросить Абакумову вызов, — не надеяться на транспорт. Хотя, дескать, конечная сцена может выглядеть именно так, как вообразил её министр: белорусская ночь, гололедица, великий трагический актёр на пустынной улице и — трагический же скрип неисправных тормозов.
На самом деле вместе со своей наглой душой эту дикую мечту о еврейском Крыме Мефистофель вверил богу не под колёсами грузовика, куда его потом подложили, а на даче у белорусского мингрела, который тоже пил за его здоровье. И тоже желал ему долгой жизни.
Богу, как я и ждал, крымская идея не понравилась. А если и понравилась, то — будучи актёром поопытней — он это скрыл.
В Крыму, кстати, начальником МГБ Лаврентий назначил своего же грузина. Гришу Капанадзе. На Украине — тоже тбилисский бериевец. Амайяк Кобулов. Даже в Узбекистане. И опять же мингрел. Алёша Саджая. Даже на Дальнем Востоке. Миша Гвишиани.
И даже в Грузии. И тоже мингрел. Авксентий Рапава. Хотя мингрелов в Грузии знают.
А ещё играет дурака. Но тоже переигрывает. Раскусил его и Молотов. Который в своё время поверил гитлеровскому герру Риббентропу. Лаврентию же не верил никогда. И твердит ему одно и то же: не говори, мол, загадками. Скажи прямо. И хмурится.
А этому герру — когда в 39-м подмахивал с ним бумажку о ненападении — улыбался. Спасибо, дорогой хэр Риббентриппер, за то, что подмахиваешь бумажку и не будешь, значит, на нас нападать. И верил ему, пока я ему не подмигнул. Почему я и подмигнул ему сразу же, как он подмахнул.
А ждать от Лаврентия прямого разговора так же глупо, как глупо было ждать тогда от хэра, что раз подмахнул, — не нападёт.
44. Возможности правды ограничены…
Берия и по личной нужде, с бабами, изъясняется непрямо.
Но что такое непрямой разговор? Это когда разговариваешь с человеком не прямо, а через такое, что ни при чём; что нужно не для понимания, а для красоты.
Непрямой — это разговор через культуру. И через других людей. Не обязательно живых. Если бы все говорили прямо, — нужда в речи сошла бы на нет. А жизнь стала бы совсем грубой. И более одинокой.
Иносказание — это спасение от одиночества. И ещё — красота. Которую ценят как раз на Востоке. А Лаврентий — восточный мужик. Не доверяет правде. Считает её возможности ограниченными.
Некультурный скажет бабе всё как есть. Правду. И ничего кроме. Ты, мол, влезай в мой глиссер, а я буду в тебе ковыряться. А то и прямее выразится.
А Лаврентий обратился к ней через культуру. Мы, сказал он ей, есть министр госбезопасности и бывший футболист. Динамовец. А поэтому милости просим в наш глиссер, где обсудим сложности развития спорта. Всякого, но особенно — плавательного.
По этой фразе видно, что пусть он и мингрел, — знает не только мингрельские запевы, но и Шопена с Берлиозом. А из русских — Рахманинова…
Когда Молотов рассказал мне об этом, я еле сдержал улыбку. Но обещал ему, что мерзавца высеку. И высек. Но не за бабу, а за чекиста. Который был как раз в глиссере.
А глиссер был в Гаграх. Где Лаврентий заслуженно отдыхал. В основном — катаясь на глиссере. Который сопровождали сзади другие глиссеры. И в котором кроме Лаврентия присутствовал всегда тбилисский чекист.
Сдирал шкурку с инжира и выслеживал дельфинов. И тому, и другому Лаврентий радуется как младенец. Инжир ем и я, но дельфинов ненавижу. За название. И за то, что они мыслят как люди.
И вот вместо дельфиновой спины чекист заметил в волне человеческую голову в резиновой шапке. Берия подрулил к голове, — и выяснил, что она принадлежит бабе.
Свесившись через борт, тбилисский чекист стал выяснять у неё анкетные данные. Та отвечала прилежно, но, сняв с носа пенсне и внимательно разглядев её, Лаврентий прервал диалог. Он спросил — что же это она, такая красавица, и, судя по выбившимся локонам, даже блондинка, ищет в воде среди хитрожопых дельфинов.
Она ответила, что ничего не ищет. Тренируется. Ибо скоро спартакиада, а ей надо отстоять титул чемпионки.
Если Лаврентий ей не понравился, она, стало быть, совершила ошибку. Но поскольку чемпионка, наверно, его не узнала, то ошиблась, получается, невольно.
