Какой? — не поверил Рузвельт.

Перебить всех, кто мог бы вернуться.

Рузвельт меня понял. Или сделал вид. Но еврейские борцы его не делали. Не уходили с Крымского фронта.

Вместе с Рузвельтом сошла в могилу и надежда на покой. Не для него как раз, — для меня. Затеяв вражду, бывшие союзники стали отказывать мне в том, что письменно обещали. И надеясь втайне на мою вспыльчивость.

В числе прочего мне пришлось расстаться и с планом укрепления юга. После чего, однако, второй человек в державе перестал наконец заикаться об открытии там еврейского рая.

Не перестала вторая дама. Полина. И — оба Соломона. И — многие инженеры еврейских душ. И — почти весь ЯК. Который не перестал ещё и дружить с Америкой. То есть — хлопотать о приватном счастье в преддверии вселенской беды.

Чего сам я, несмотря на возраст, позволить себе не мог. Хотя в начале 48-го и надеялся, что к лету — пусть не все борцы, но эти урезонятся. А надеялся напрасно: с учреждением «еврейского рая» в Палестине они, напротив, перестали скрымничать. Заговорив громче не только о Крыме.

Что же касается второй дамы, её терзало теперь не просто то, что он продолжал быть вакантным. Её раздражало и другое: невакантным продолжал быть пост первого человека. Который и распоряжается всеми вакансиями.

«Другое» оказалось даже главным, ибо от этого зависело — надолго ли останется свободным Крым. И не только он, — вся держава. И не только она.

Когда вторая дама хочет стать первой, это понятно. Если бы как баба Полина не была мне отвратна, я бы — после Нади — позволил ей повиснуть на моей шее и стать первой. И это тоже было бы понятно. Даже Молотову. Который не возмутился бы, предложи я ему развестись с женой.

Возмущался же теперь я. Не тем, что Жемчужина хочет стать первой дамой. Причём — свисая с молотовской шеи. И благоухая ароматами ТЭЖЭ. Которыми чаще, чем второй человек в державе, наслаждался её второй секретарь.

Возмущался я не тем даже, что Полина хочет чего хочет и враг. Возмущался тем, что, как уточнил Лаврентий, она хочет этого вместе с ним. Сообща. А сообщалась она не только через нераспущенных мной яков. Вконец уже распустившихся.

В сентябре прошлого года Израиль прислал в Москву усатую послиху по имени Голда. Маленкову, который походил на бабу, показалось даже, что Израиль прислал переодетого мужика.

Лаврентий его успокоил: она, мол, тоже баба. Правда, молодая и американская.

Хотя и молодая, эта мужественная сионистка — не переведя с дороги дыхания — снюхалась с нашей стареющей большевичкой. С Полиной. Союз оказался, увы, не только духовным.

Чем крепче они дружили, тем быстрее крепло и подозрение, что этой Голде Полина нашёптывает отнюдь не рецепты изготовления духов в ТЭЖЭ. А та объясняет ей отнюдь не методику отращивания усов в кибуце.

Быстро окрепнув, подозрение это быстро же и исчезло. Американцы стали получать из Москвы сведения, известные лишь Молотову, а секретные документы, хранившиеся у Полины, пропали.

Наконец, сознался и её второй секретарь. Не в том, что услаждался второю дамой в нашей державе, а в том, что шпионил в пользу ненашей.

В ноябре я распустил ЯК. В декабре предложил Молотову развестись с женой. Как я и ждал, он не возмутился. В феврале, как ждал и Молотов, Полину арестовали. В марте я отобрал у него портфель. Чего он тоже ждал.

А чего ждать теперь, не знает. Как и Лаврентий. Который потому и предложил ему поговорить со мной о Полине. Вместе.

Лаврентия волнует не она. Хотя — если говорить о ней, как о женщине — его волнует не только она. Все.

Не только она волнует и Молотова. Хотя никакая другая женщина его не волнует. Как женщина, не волнует и она. Никто.

Их теперь, Лаврентия с Молотовым, волнует другое.

Главное.

О чём я тоже не стану говорить с ними. Ни с кем. Ибо любые слова о главном — как и о евреях — люди понимают превратно.

Главное я и сам представляю себе нечётко. Ибо, подобно всему, оно зависит от мелочей. Например — денег.

В прошлом году я приказал Круглову разработать смету для строительства новых лагерей. Под новых врагов, объяснил я. Которых порождает любое новое начинание. И чем главнее оно — тем их больше.

Круглов не решился спросить — о каком начинании идёт речь. Знал только, что, хотя лагеря надлежит строить именно ему, министру «внутренностей», это новое и главное начинание касается прежде всего не его мира, а внешнего. Всего.

Войну начинанием считать непривычно. Тем более — предстоящую. Которая может положить всему конец. Но не я её начинаю. Как не я начал её в прошлый раз.

Я хочу наконец заниматься человеком, а вынужден — по-прежнему — политикой. Хочу бороться за человеческую душу, а приходится — против новых врагов.

В сентябре 47-го пришлось возрождать Коминтерн — через четыре года после его упразднения. И через полгода после того, как американцы объявили мне холодную войну.

Перепуганный успехом коммунистов, Вашингтон вызвался бить их повсюду. Называя моё правительство красным дьяволом, а мой народ красными ордами. И требуя от меня предоставить ему — для получения «помощи» — полный отчёт о состоянии нашего хозяйства. Чтобы лучше знать, как нас бить.

Даже югославы, влюблённые в меня не глубже Трумена, признались: американские амбиции — большая угроза, чем фашизм.

На эту угрозу я ответил отменой демобилизации. Под ружьём в день окончания войны у нас было 11 с лишним миллионов человек. В конце 47-го — менее 3-х. Но теперь уже приходится снова ставить людей под ружьё.

От меня зависит теперь лишь одно — капитулировать или нет. Проиграть или выиграть войну. Правда, это как раз самое важное. От этого и зависит то, о чём мечтал Учитель. Вселенское спасение.

Если выиграем — оно станет возможным…

Когда Круглов представил смету, я велел скостить её вдвое. Но и после того, как скостили втрое, денег всё равно брать негде. В условиях мира у любой страны — непредвиденные расходы. Связанные с тем, что люди в основном живут. И хотят — лучше.

Даже китайские коммунисты. Которые только что закончили воевать и победили. Чего я не предвидел, а потому не предвидел и расходов, связанных с тем, что китайцы тоже хотят лучшей жизни.

Пока мои засранцы, Молотов с Лаврентием, отвечали друг другу по телефону на глупые вопросы об африканском вожде, я пытался ответить на свой.

О китайском.

Который, как доложил Орлов, дожидался меня в гостиной, но, как предположил я сам, объявился раньше других не из голода.

Нашу пищу Мао заполучить не спешил. Из страха перед запорами притащил из Китая своё продовольствие. И наоборот — ночной горшок. Из страха перед унитазами. Даже — из страха перед матрацами — деревянную кровать.

Спешил Мао с другим: заполучить наши деньги. В качестве невозвратного долга. И как можно большего. Обсудить его со мной без свидетелей. Особенно без Микояна, который недавно обидел его в Пекине, предложив мизерную сумму — 500 миллионов долларов.

На сколько же её скостить? Продолжая искать ответ, я в гостиную не спешил. Хотя понимал, что без солидных расходов не обойтись. Как теперь уже не обойтись в главном без китайцев.

Я заглянул в пах польскому шахтёру на камине. Длинная стрелка задралась вверх. «Свидетели» должны были вот-вот прибыть. Забрав с подоконника садовые ножницы, я шагнул к стеклянной двери на веранду. Дверь оказалась запертой, а ключа в замке не было.

«Гондон! — подумал я об Орлове. — Опять спрятал!»

Ключ прятал от меня не только Орлов. Особенно после того, как в октябре на веранде же меня сильно продуло.

Обслуге моей кажется, что у меня просто такая блажь — чиркать ножницами. Подстригать в саду и на веранде цветочные кусты.

Власик, например, уверен, что поэт Вургун потому и назвал меня «большевистским садоводом».

О садах я знаю только, что без них невозможно.

Люди постоянно себе лгут. Живут так, как если бы в жизни смерти не было. Или как если бы смерть не была неизбежной. Как если бы она была просто событием в жизни. После которого происходят другие — тоже случайные.