И Воронцов повел тихую, но беспощадную тайную войну против поэта. Повел осторожно, так, чтобы внешне интрига выглядела весьма благопристойно. Мол, заботится он, генерал-губернатор, по-отечески о судьбе развращенного опасными идеями юноши-стихотворца. Заботится, чтобы он вконец не развратился.

В письме к министру иностранных дел К. В. Нессельроде, по ведомству которого числился Пушкин,[87] сиятельный генерал-губернатор убеждал:

«Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него».

Так лицемерно пекся Михаил Семенович о Пушкине, делая все, чтобы спровадить его в новую, еще более тягостную ссылку.

А язык мятежного пламени сиятельный граф видел в каждой строке поэта. Нестерпимый жар его строк больно опалил самого Воронцова, когда Пушкин обрушил на него «огонь эпиграмм».

Особенно огорчительным показалось ему четверостишие, которое сразу приобрело широкую известность: «Полумилорд, полукупец…»

Обидной эта эпиграмма показалась Михаилу Семеновичу не только тем, что «дурно» воспитанный юнец-стихотворец употребил в ней оскорбительные эпитеты. Самое ужасное заключалось в том, что Пушкин с убийственной иронией подметил двойственность натуры его, Воронцова. И обидно, что это – правда!

В глазах современников внутренний облик Михаила Семеновича Воронцова как бы двоился. То он казался прогрессивного толка деятелем. Ведь это он являлся соавтором прошения к царю об освобождении крестьян…

Но это не мешало ему и выразить царю свою радость то ли искреннюю, то ли фальшивую при известии об аресте испанского революционера Риэго…

Воронцов юность свою провел в Англии и видел, как далеко ушла эта передовая капиталистическая страна в развитии промышленности, сельского хозяйства и торговли. Видел, как отличается она от полуфеодальной крепостной России. И он понимал необходимость укрепления и развития хилой отечественной экономики. Он хотел способствовать ее подъему в вверенном ему, еще мало населенном огромном Черноморском крае. И даже тщась поднять культуру земледелия, стал президентом, основателем общества сельского хозяйства Южной России. Но это полезное в деятельности генерал-губернатора омертвлялось и сводилось на нет его черствой барской надменностью, сатрапьим властолюбием.

Такой же двойственной противоречивостью отличались и другие черты его натуры. Например, в нем удивительно уживалась расточительная щедрость с приобретательской расчетливостью. Закончив военные походы, где проявил он себя способным генералом, Воронцов щедро наградил своих подчиненных:…«300 солдат деньгами в сумме около полумиллиона рублей, что подорвало его богатство». Затем, желая поправить свои дела, он «женился на богатой невесте Елизавете Ксаверьевне Браницкой и… восстановил свое богатство».

В Одессе Воронцов, как тогда было принято говорить, держал открытый стол. У него каждый день обедали служащие канцелярии. Свое губернаторское жалованье он целиком отдавал беднейшим сослуживцам. А в случае болезни даже самого бедного чиновника лично посещал его, оказывал всевозможную помощь.

Однако за этими добрыми делами чувствовался жест вельможи, который как бы любовался своими благодеяниями…

Люди, хорошо знавшие графа Воронцова, остерегались его. «Чем ненавистнее был ему человек, тем приветливее обходился он с ним; чем глубже вырывалась им яма, в которую он собирался впихнуть своего недоброхота, тем дружелюбней жал он его руку в своей». Так вспоминал «доброго» генерал-губернатора один из его современников.[88]

Не удивительно, что, подогреваемый оскорбленным самолюбием, Воронцов добился своего. В июле 1824 года наконец-то из Петербурга пришло долгожданное разрешение – уволить со службы Пушкина и выслать из Одессы.

Михаил Семенович, сидя в своем губернаторском кабинете, дважды с наслаждением прочитал письмо Нессельроде, в котором тот сообщал: «…Император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкой, но находит необходимым уволить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, какое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами…»

Все выходило так, как Михаил Семенович хотел. Довольная улыбка появилась на длинных лисьих губах Воронцова. Этой улыбкой он и встретил вызванного в кабинет чиновника.

– Примите к исполнению, – процедил он сквозь зубы и протянул чиновнику письмо Нессельроде.

Тот удалился. Но через несколько минут, взволнованный, снова появился в дверях кабинета, держа в руках письмо Нессельроде.

– Осмелюсь спросить, ваша светлость, вы лично изволите сообщить господину Пушкину об его отставке? Или…

Воронцов строго посмотрел на чиновника.

– Я думаю, мне самому говорить с архивариусом Пушкиным излишне. Сообщите обо всем ему сами.

Когда чиновник ушел, Воронцов снова повеселел. Пусть этот Пушкин знает, что он, Воронцов, считает ниже своего достоинства даже разговаривать с ним.

О высылке своей из Одессы опальный поэт узнал из неофициального разговора. И хотя он сам еще в начале июня написал предерзостное письмо управляющему канцелярией Казначееву, где просил увольнения и заявлял, что «устал зависеть от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника», все же не ожидал, что его так «махнут» в новую опалу. В поспешной высылке, с точным указанием маршрута городов, через которые он должен был добираться до своего села Михайловского в Псковскую губернию, было нечто унизительное.

Явно ощущалась тут подленькая мелкая злоба, которую питали к нему правительственные лица. И не только злоба, но и страх перед ним, мятежным двадцатитрехлетним поэтом, уже сумевшим стать широко известным литератором на Руси.

Пушкина бесила именно подлость этой расправы. И особенно унизительная процедура, с которой чиновные прохвосты удаляли его из полюбившегося ему Черноморского города.

Хорошо! Он уедет и без их помощи! Перед ним – широкое вольное море. Он убежит! Пусть они ищут ветра, только не в поле, а в море!

В тот же день он пошел к своему другу – грузному человеку с рябовато-бронзовым лицом мавру Али, бывалому морскому волку, некогда капитану корабля. С ним Пушкин крепко дружил и был уверен, что мавр охотно устроит ему побег на корабле.

Он не обманулся. Али, как только Пушкин откровенно объяснил свое желание, сразу повел его в гавань.

Они вместе поднялись по трапу на борт стоящей у пристани пятимачтовой баркентины.[89]

Пушкин часто бывал на кораблях. Он даже ходил по Черному морю на бриге, проплыв из Феодосии в Гурзуф. Но каждый раз, словно в самый первый, он с трепетом оглядывал окружающие его на судне предметы. Здесь все – от дубовых тумб-кнехтов, которых, словно толстые змеи, обвивали пахнущие смолой канаты, до цепляющих облака мачт с крестовинами рей – все звало в неведомые морские дали и вызывало в нем трепетную жажду странствия. Это настроение несколько лет назад он выразил в стихах:

С высокой палубы баркентины он оглядел пасмурный туманный горизонт. В этот день с утра над морем сгрудились серые низкие облака. Али перехватил его взгляд. Его глаза не выражали обычного веселого лукавства. В них сейчас таилась большая тоска…

Мавр наклонился и нежно взял Пушкина под локоть. Огромный, в алой, расшитой золотом куртке и широких шароварах, он выглядел красным монументом рядом с черной фигуркой Пушкина.