Его отношения с ней с самого начала стали сложными. Отвращение, которое внушал ему ее вельможный муж, не мешало Пушкину преданно любить ее.

Елизавета Ксаверьевна хорошо знала, что она в свои тридцать лет совсем не красавица. Небольшого роста, с чертами лица крупными и неправильными,[85] она, возможно, нравилась ему тем, что сумела разглядеть в нем гениального поэта Разглядеть то, в чем, например, с надменной тупостью и черствостью отказывает Пушкину ее супруг.

О, сколько раз она всем своим тактом пытается сгладить оскорбительную надменную вежливость, которой ее муж дает понять Пушкину, что он для него лишь ничтожный чиновник. Она старается замаскировать свое увлечение и близость к поэту. Недаром на людях она бывает к нему не только холодна, но и порой нарочито надменна.

Она специально собирает у себя цветник из красивых дам Затевает со своей подругой Шуазель балы, танцевальные вечера, ставит любительские спектакли… Пушкин принимает участие в этих увеселениях, вовсю ухаживает за многими дамами из ее окружения. И Елизавета Ксаверьевна не только ничем не обнаруживает своего неудовольствия, – никогда не проявляет чувства ревности. Да, она умеет владеть собой и очень мило относится к своей родственнице Ольге Станиславовне Потоцкой, красивой молодой женщине, которая совсем недавно стала Нарышкиной, выйдя замуж за кузена ее супруга.

Молва недаром говорит, что Нарышкин женился из материальных соображений. Ольга Станиславовна баснословно богата. Но молва и утверждает, что Нарышкин влюблен в свою тетку – Нарышкину, метресу императора Александра Первого. А Елизавета Ксаверьевна вышла замуж за Воронцова тоже не по любви. Она хорошо знала: он женится на ней без особых чувств, лишь потому, что она из богатого знатного рода Бранецких, а главное ее достоинство в его глазах, очевидно, то, что ей принадлежит большое селение – Белая Церковь.

Вот и сейчас Ольга Станиславовна танцует с ее мужем Статная красавица Нарышкина ослепительна в полном смысле этого слова. Весь перед ее кроваво-крепового платья осыпан бриллиантовыми шатонами. Конечно, белое из неразрезного бархата платье с глубоким декольте и единственное украшение Воронцовой – золотой крестик, сверкавший в углублении груди не идут в сравнение с пышным нарядом Ольги Нарышкиной.

Ольга Станиславовна, улыбаясь, выразительно играя глазами, напропалую кокетничает с ее мужем, высоким, поджарым, красивым. По блеску их глаз заметно, как они увлечены друг другом. О, все знают на что способна Ольга Станиславовна!

Недаром у нее репутация не только записной красавицы, но и опасной соблазнительницы. Она вскружила голову генерал-губернатору Петербурга Милорадовичу и добилась от него решения дела в пользу ее матери по закреплению прав на огромное наследство своего отца. Это она недавно была героиней семейного скандала, когда, приехав погостить в Тульчин к своей сестре Софье Станиславовне, завела роман с ее мужем Павлом Дмитриевичем Киселевым. Войдя как-то в комнату сестры, Софья Станиславовна увидела ее в объятиях своего мужа. С этой минуты Софья рассталась с мужем и навсегда рассорилась с сестрой.

Ольга Станиславовна не горевала. Богатая владелица огромных имений на Волыни, Уманщине, Киевщине, владелица многих тысяч крепостных душ, она приехала в Одессу и вскоре после этой скандальной истории благополучно вышла замуж. Не успели еще окончиться медовые месяцы ее супружеской жизни, как она уже стала принимать ухаживания от кузена.

Елизавета Ксаверьевна на миг гневно нахмурила брови. Но только на миг. В эту секунду закончился полонез. Музыка смолкла, чтобы дать короткую передышку танцующим перед новым туром.

К Воронцовой приблизилась возбужденная Ольга Станиславовна.

– Элиз, твой муж великолепно танцует! Я не удержалась и уговорила его подарить мне еще тур мазурки, – обратилась она к Елизавете Ксаверьевне, порывисто дыша после танца.

– Ради бога, Ольга! Пожалуйста! Хоть на десять туров… если тебе доставляет это такое удовольствие, – любезно улыбнулась Воронцова.

Заиграла музыка, и кровавый креп платья Ольги Нарышкиной снова закружился вокруг синего мундира Воронцова.

На другой день Елизавета Ксаверьевна, увидев Пушкина, из деликатности не спросила его, почему он отсутствовал вчера. Но, когда их разговор коснулся Ольги Станиславовны, Воронцова не удержалась от попытки узнать, что, собственно, слышал он о ее родственнице. И дошел ли до него слух о новом увлечении Ольги?

Чтобы выведать это, Воронцова прибегла к старой, как мир, хитрости. Она стала рассказывать какое яркое впечатление на балу произвела своей внешностью Ольга Нарышкина Ну, прямо, как в свое время ее покойная матушка, известная в свете под именем la delie Fanariofte – Софья Потоцкая.[86]

Елизавета Ксаверьевна надеялась, что Пушкин не выдержит и с присущей ему откровенностью выскажется. Она не ошиблась.

– Оля Нарышкина такая же похотливая Миневра, как ее сестрица, – лукаво улыбнулся Пушкин. Он так всегда делал, когда бросал острые слова. И добавил с грустью в голосе: – А вообще, как это печально, что большинство красавиц наших, принадлежащих к аристократии, свои увлечения связывают с тщеславием и златом. В роду Потоцких сии черты особенно уродливо выражены. У Ольги Станиславовны генеральские эполеты вызывают неудержимое сладострастие…

Он хотел, видимо, привести какой-то пример, но осекся. Может быть, не желая огорчать Елизавету Ксаверьевну бестактным напоминанием о том, что неприятно ей будет услышать. Он посмотрел на нее и, махнув рукой, смущенно рассмеялся.

Елизавета Ксаверьевна поняла: Пушкин уже наслышан…

Светские дамы и господа, видимо, уже широко распустили новую сплетню об Ольге и ее муже. Что ж, может быть, это и к лучшему. Теперь не только она виновата перед супругом. Он не вправе спрашивать у нее отчета о встречах с поэтом.

Воронцову сейчас больше волновало другое – отношение мужа к Пушкину. Они становились хуже с каждым днем. Хотя нельзя было сказать, что ее супруг открыто стремится сделать неприятности юному поэту, которого он терпеть не мог. Еще недавно, в начале марта, ее муж писал Киселеву о Пушкине, хорошо зная, что с его письмом познакомятся те, кто ведет надзор над ссыльным поэтом: «…он теперь очень благоразумен и сдержан…»

Но эти времена, когда Михаил Семенович терпимо относился к Пушкину, канули безвозвратно. Елизавета Ксаверьевна, да и сам Пушкин чувствовали, что Воронцов готовит какое-то большое «неудовольствие». За что? В чем причина? Можно было только догадываться…

А Воронцов «прощал» Пушкину странную, совершенно ненужную, как думал генерал-губернатор Новороссии, черту – чувство человеческого достоинства. Эта черта отсутствовала в характерах почти всех тогдашних чиновников Российской империи. И не только у чиновников мелкого ранга, но и у чиновников самых высоких рангов. Она почти совсем отсутствовала и у самого Михаила Семеновича. Поэтому, обнаружив ее у Пушкина, он искренне удивлялся. Воронцов считал ее плодом дурного воспитания и распущенности молодого человека…

Однако Воронцов готов был закрыть глаза и на эти «дурные» манеры. Даже на сплетню, которой бесили его так называемые доброжелатели, по секрету с сочувствием сообщая о предерзких ухаживаниях юнца-поэта за его женой. Но за всеми такого рода неприятностями стали вырисовываться еще более серьезные. Так, порой за сизым дымом, который хоть и ест глаза да терпеть можно, полыхает язык пламени большого пожара. Вот этот язык разгорающегося революционного пламени, явственно увидел граф Воронцов в мятежных стихах Пушкина.

Тут уж надобно было принимать энергичные меры – скорее убрать мятежного пиита! Убрать из Одессы – города, который был на заметке как неблагонадежный у охранителей самодержавия. Убрать и, не дай бог, не в Кишинев, откуда крамольник мог в любое время вновь приехать в Одессу. Нет! Пушкина надо – подальше. Куда-нибудь в глухомань за тысячи верст…