В Трикратное Иванко вернулся сам не свой. Кондрат подошел к сыну, когда он распрягал лошадь и, увидев в его глазах окаменевшую боль, спросил:

– Что с тобой?

Сын подробно рассказал отцу о том. что увидел к Вознесенске.

– Встречал на войне я немало страшного. Но так, наверное, черти в преисподней над грешниками не лютуют. Не люди они – звери хищные. Ох, батька, тянется у меня рука к сабле. Рубить! Без пощады рубить проклятых! Не могу я терпеть более…

Сын бросал тяжелые, словно угловатые камни, слова и совсем не походил сейчас на спокойного улыбчатого Иванко, которого привык видеть отец. Кондрат понял, что сына сейчас охватил исступленный гнев, который не раз он сам в жизни испытывал, сталкиваясь с подлой издевательской жестокостью.

И чтобы как-то отвлечь сына от мрачных мыслей, сказал:

– Это наша запорожская кровь кипит в тебе. Не терпит она, сынку, подлости. Попробуй совладать с собой. Успеешь еще саблю в дело пустить. Успеешь… А сейчас слушай хорошую весть – Раенко к нам приехал. Он о тебе все спрашивал.

– Раенко? Николай Алексеевич! – встрепенулся Иванко. – Где он, батько?

– У Виктора Петровича в горнице. Пойдем к нему.

В кабинете Сдаржинского они увидели Раенко. Он сильно похудел. Серый сюртук и такого же цвета брюки нескладно болтались на его стройной высокой фигуре. Видимо, он совсем недавно снял военный мундир и чувствовал себя еще неловко в гражданском костюме.

Он так тепло и радостно встретил появление Иванко, что даже удивил Кондрата. «Словно друга милого увидел», – подумал старый казак и почувствовал невольную гордость за сына, который, видно, чем-то заслужил к себе такое уважение.

– А я отставку чистую взял… Не повезло мне, – стал рассказывать Раенко о своих делах. – Ох, как не повезло! Наш полк, отдаленный большим расстоянием, не мог присоединиться ни к восставшим в Петербурге, ни к черниговцам. Правительство, предупрежденное предателями, успело принять меры. Пестель был арестован за день до восстания, остальные руководители тоже. А за нами, сочувствующими, установился строгий надзор.

– Так что же, Николай Алексеевич, значит, все вольнолюбивые стремления заранее были обречены. Значит, сбросить ярмо деспотизма и рабства в России – только мечта? – спросил Сдаржинский.

– Отнюдь! Я совсем не вижу причины для столь горького вывода. Мне говорил один офицер, что смерть царя и доносы предателей заставили участников тайного общества поднять восстание ранее назначенного срока и без должной подготовки. Одно то, что правительству удалось обезглавить руководство и схватить Пестеля за день до выступления бунтующих войск в Питере, сыграло свою роковую роль. Да и ошибок много сделано было… Духу не хватало убить ныне царствующего деспота. И то, что Муравьев-Апостол не знал толком, куда вести своих черниговцев. А ведь их ждали свои…

– Ждали?

– Да. С нетерпением превеликим. Не знал Сергей Иванович Муравьев-Апостол, что более четырех тысяч крепостных в Белой Церкви, в имении Браницкой ожидали прихода его черниговцев. Тогда бы воспылало пламя крестьянского бунта!

– Так ведь это же пугачевщина! Какой ужас! – воскликнул Виктор Петрович.

– Да. Самая настоящая пугачевщина. И ежели бы мы ее не боялись, как черт ладана, может быть, не торжествовал бы сейчас царь…

– Но неужели воинство наше столь царю покорно? Неужели офицеры и солдаты наши и не пытались выйти из власти царя? Неужели нет более смелых? – воскликнул Кондрат.

– Должен сказать, что не все покорны страху рабскому. Но, видно, плохо еще солдаты наши понимают, как свободы добиться. А случаев возмущения среди воинов было немало. Вот хотя бы случай в Полтавском полку. Вы, наверное, знаете? Нет? Так я расскажу. Во время смотра Полтавского полка прапорщик Степан Иванович Трусов выбежал вперед перед строем, взмахнул обнаженной шпагой и обратился к солдатам:

– Ребята! Бросайтесь в штыки! Найдем вольность и независимость! У нас государь не есть государь Николай Павлович, а тиран!

– А далее Трусов так выразился про особу его императорского высочества и всю царскую фамилию, что у царелюбов-офицеров волосы встали дыбом… Они бросились на прапорщика, но он успел добежать до первого взвода и обратиться к нему с этим же призывом.

Солдаты Полтавского полка, хотя и ответили сочувственными возгласами, все ж не имели духа поддержать Трусова. Они лишь поколебали свои ряды. Страх оказался сильнее. И Трусов был схвачен на их глазах офицерами.

– Какая же участь этого прапорщика? – спросил Иванко.

– Говорят, что сам император был настолько испуган выступлением Трусова, что повелел судить его вопреки обычным проволочкам в течение двадцати четырех часов. Военно-судовая коллегия приговорила «лишить его живота отсечением головы». Но Трусова все же не казнили, а, лишив чинов, орденов и дворянского достоинства, заковали в кандалы и отправили в Бобруйскую крепость на каторжные работы,[92] где он и сейчас, вероятно, находится. Вот видите, есть еще смелые люди в русской армии…

– Я верю, что есть! Но что делать нам, не таким смелым? Давайте, Николай Алексеевич, поговорим о вас и о нас, – мягко перевел разговор на другую тему Виктор Петрович.

– После восстания служить в полку не стало возможности. Начальство всеми правдами и неправдами притесняло меня как вольнодумца. Каждый день не обходился без неудовольствия, которое выказывали батальонный и полковой командиры. На моих глазах зверски избивали солдат, придирались к малейшей неисправности в несении службы. Такие сцены были тягостны моему сердцу, я не выдержал и подал прошение об отставке. Полковый командир, казалось, только и ожидал этого.

«С вашим вольномыслием надо было давно так сделать», – сказал он мне, принимая прошение.

– Отставку я получил, разумеется, без задержки. Также как и разрешение на выезд за границу на предмет поправки здоровья, в самую Италию.

– Да, вы выглядите неважно. Похудели изрядно, – сказал Сдаржинский, разглядывая измученное лицо Раенко.

– Что вы! Я хоть и похудел, но чувствую себя здоровым как никогда. И еду в самом деле в Италию. Но для того, чтобы затем попасть в Грецию – сражаться за ее свободу.

– Чтобы погибнуть под пулями или ятаганами этих ужасных янычаров? – спросила, войдя в комнату, Наталья Дмитриевна.

– Нет! Не для того, чтобы погибнуть, а чтобы победить, милостивая государыня. Мы, уцелевшие от бури, должны продолжать дело тех, кто погиб за свободу, кто заживо похоронен в казематах. Мы не имеем права умирать! И если я лишен возможности сражаться за свободу на родной земле, то я буду драться за нее на чужбине. Это тоже приблизит час вольности и на нашей родине.

– Вы поедете один?

– Нет. Надеюсь, что у меня будет и товарищ.

– Кто, если не тайна?

– Нисколько.

Николай Алексеевич многозначительно посмотрел на Иванко.

А тот вдруг решительно подошел к нему.

– Николай Алексеевич, если вы – в Грецию воевать, возьмите меня. Я готов.

– Вот вам и ответ, – улыбнулся Раенко Наталье Дмитриевне и обратился к Иванко: – Друг мой, конечно, возьму! Только пусть отец твой согласие даст.

– Батько мне всегда благословение даст.

– Я это сам хочу от него услышать. Разрешите вашему сыну со мной уехать? – спросил Раенко у Кондрата.

– А позвольте сначала узнать, на каком он у вас положении будет? – в свою очередь задал вопрос Кондрат.

– На положении друга – товарища по оружию. Я уже был на чужбине и знаю, как трудно без верного товарища. А мы с ним все: радости, горе, деньги, пищу – будем делить сообща…

Кондрат медленно подошел к сыну. Он обнял его и трижды поцеловал.

– Что ж, сынку… Благословляю в заморский путь дальний. Не срами только нашего роду казацкого.

Ранним октябрьским утром Раенко выехал вместе с Иванко из Трикратного в далекую Италию.