Но он, Пестель, – а его поддержали Волконский, Барятинский, Якушкин и Фонвизин, – отрицательно отнесся к этому плану Сергея Муравьева-Апостола.

Пестель считал, что восстание на периферии должно произойти одновременно с восстанием в столице. Он подчеркивал необходимость согласованных действий с Северным тайным обществом в Петербурге. Лишь тогда возможен успех!

– Захват государя, даже его истребление, – говорил Пестель, – не принесет ожидаемой пользы. Это будет лишь сменой царей на престоле. Не более.

Поэтому победило мнение – отложить восстание до совместного координированного выступления Южного и Северного тайных обществ.

Восхищенный выправкой войск, царь все же не мог забыть, что ими командуют офицеры, которые, по поступившим доносам, являлись опасными вольнодумцами…

Поэтому тут же на смотре император дал понять вольнодумцам, что за всеми ими бдительно следит неусыпное царское око. Он буквально ошеломил Сергея Волконского многозначительным сердитым замечанием.

– Вот и занимались бы полками, а не управлением моей империи, в чем вы, извините, понятия не имеете.

После смотра в лагере поставили полукругом столы и пригласили к торжественному обеду Александра Первого и высший командный состав. За обедом царь старался создать непринужденную обстановку, словно хотел сблизиться с офицерством армии. Были подняты бокалы с пенящимся вином, произнесены верноподданнические тосты. Вдруг появился потный, запыленный фельдъегерь. Он только что прискакал с пакетом на высочайшее имя. Фельдъегерь приблизился к царю и подал пакет.

– Господа, поздравляю вас, Риэго арестован! – прочитав послание, радостно по-французски обратился царь к офицерам. – Это сообщает мне французский министр иностранных дел Шатобриан…

Веселое восклицание царя не нашло отклика среди офицеров. И понятно почему. Многие из них всей душой были с революционерами Мадрида, которых возглавлял Риэго.

«Все ответили молчанием и потупили глаза», – вспоминает в своих «Записках» присутствующий при этом поручик Н. В. Басаргин.[81]

Только один генерал – Михаил Семенович Воронцов – высокий, статный, с красивым лицом, улыбнулся тонкими лисьими губами:

– Какая счастливая новость, ваше величество! – восторженно, тоже по-французски ответил он довольному императору.

Присутствующие с отвращением посмотрели на Воронцова. До сих пор его считали человеком либеральных взглядов. Ведь он еще 5 мая 1820 года вместе с Н. и А. Тургеневыми. П. Вяземским и А. Мельниковым подписал прошение на имя царя с просьбой «дать волю крестьянам»…

Не удивительно, что теперь поступок Воронцова вызвал У некоторых офицеров негодование и гнев, как поступок криводушный, лишенный чести. Это было отступничеством.

Слух об омерзительном поведении Воронцова на торжественном обеде в селе Кирнасовке дошел до Пушкина, когда он уже находился в Одессе. Раболепие и угодничество нового поверенного генерал-губернатора не могло не породить в поэте чувства какой-то неприятной гадливости. Пушкин не привык таить свои чувства, а тут приходилось тщательно их скрывать. Самое неприятное в его отношениях с новым всесильным начальником было то, что Воронцов как бы заочно оказал ему услугу. После настоятельных уговоров в Петербурге Александра Ивановича Тургенева Воронцов согласился перевести из Кишинева в Одессу и взять к себе в штат канцелярии коллежского секретаря Пушкина на должность архивариуса. Быть зависимым и обязанным человеку, которого не уважаешь, невыносимо…

А Воронцов как бы усиливал эту тяжесть снисходительной покровительственной вельможной любезностью. За ней юный Пушкин на каждом шагу явственно чувствовал пренебрежительное отношение к себе, мелкому чиновнику. Уж очень значительна была разница между сверкающими золотом мундиров чиновниками из свиты Воронцова и скромным коллежским секретарем!

В Кишиневе такого пренебрежения он почти не ощущал, надежно прикрытый чисто отцовской заботой добряка генерала Инзова. В Одессе у Пушкина уже не было этой защиты. И встречаясь с чиновно-бюрократической верхушкой воронцовского окружения, он испытывал постоянно мелочные уколы.

Пушкин не терпел не только зависимости от кого бы то ни было, но и высокомерного отношения к себе. А здесь он встречал такое буквально на каждом шагу.

Воронцов прибыл в Одессу с блестящей свитой из представителей русской и польской аристократии. Это был в полном смысле настоящий королевский двор, способный соперничать со многими дворами европейских монархов. Пышность воронцовского двора, так сказать, соответствовала значимости его губернаторства. Огромная территория, где почти бесконтрольно властвовал генерал-губернатор Новороссии, могла сместить полдюжины европейских государств! Здесь все было с размахом! Здесь не имела места мелочная скупость.

Генерал-губернатор был хлебосолен и щедр. Он часто оказывал денежную помощь чиновникам своей канцелярии. Но не все принимали щедроты генерал-губернатора. Пушкин изнывал от безденежья. Скупой отец не помогал ему деньгами. За службу жалованье платили неаккуратно или совсем не платили За писательские труды издатели вознаграждали скаредно, от случая к случаю… Но, испытывая жестокую и унизительную нужду в деньгах, впадая в долги, Пушкин твердо отказался от хлебосольного стола вельможного начальника.

Он старался по мере сил реже бывать в его покоях после трудового писательского дня. Обычно он в черной шляпе, наглухо застегнутом сюртуке легкой походкой спешил в Одесский оперный театр.

Летом, когда открывали в Одессе окна, весь центр города наполнялся звуками струнной музыки. Исполнялись произведения миланских композиторов. И в первую очередь самого модного тогда Россини. Под управлением дирижера Дзанотти лучшая певица оперы Морикони очаровывала слушателей своим голосом.

В театре играла итальянская опера.

Зрительный зал театра был полон публики. Первые ряды партера и многие ложи занимали молодые дамы, родственницы вельможных чиновников и офицеров Воронцова; с ними соперничали в пышности и роскоши, в богатстве нарядов дочери и жены негоциантов. Они абонировали самые лучшие ложи. Щеголяя самыми дорогими и модными, только привезенными из Парижа и Лондона, нарядами, замысловатыми украшениями, драгоценностями, они вызывали зависть чиновных аристократок.

Среди этого общества, сверкающего золотом и бриллиантами, царила затемнявшая всех дам тонким изяществом и красотой жена директора театра и крупного коммерсанта Амалия Ризнич.

Увидев первый раз ее в ложе театра, Пушкин долго не мог оторвать от нее восхищенных глаз. Молодая, высокая двадцатилетняя женщина, она казалась стройной девушкой-невестой.

Ризнич выгодно отличалась от всех присутствующих в театре красавиц простотой наряда и тонким безукоризненным вкусом. В черном платье с глубоким вырезом на груди, подчеркивающем гибкость ее фигуры, в незамысловатой прическе, сложенной вокруг головы косой, она выглядела просто и элегантно. Венец из сине-черных волос как бы оттенял ее одухотворенные тонкие черты лица с большими живыми глазами.

Познакомившись с ее мужем Иваном Степановичем Ризнич – бывшим венским банкиром, а ныне коммерции советником, Пушкин был тотчас представлен его жене и приглашен в дом.

Особняк коммерческого советника славился своим гостеприимством в городе не меньше, чем дом самого генерал-губернатора.

Амалия Ризнич не принадлежала к вельможной аристократии и не была принята женой Воронцова – Елизаветой Ксаверьевной. Но между этими женщинами существовало своеобразное соперничество.

На вечерах у Ризнич собиралось смешанное общество, состоящее из самых богатых коммерсантов и великосветских вельмож, которых притягивала красота и обаятельность хозяйки дома. Они, как мотыльки на огонек, прилетали сюда из салона Елизаветы Ксаверьевны…

Пушкин сразу заболел горячей страстью к Амалии. На другой же день после знакомства, его с утра повлекло на Херсонскую улицу, где проживала Ризнич. Он долго, мучимый желанием увидеть прекрасную женщину, бродил около ее дома и – о, счастье, вдруг увидел Амалию на балконе. Он встретился с ней взглядом и, поняв, что будет желанным гостем, вошел в дом.