Другой пакет с другими донесениями, где не было списка, он должен был сдать самому престарелому фельдмаршалу – Витгенштейну. Киселев знал, что в Тульчине, в главной квартире, ни старик Витгенштейн, ни тем паче дежурный генерал Байков особого интереса к доставленным бумагам проявлять не будут.

Полковник Бурцев впоследствии писал: «Я немедленно прибыл в Тульчин и, найдя дежурного генерала[76] за обедом, вручил ему бумагу,[77] которую он распечатал и при том из нее выпала маленькая бумажка, на которой было написано несколько имен. Он просмотрел ее и, согласуя содержание бумаги, сказал: «вероятно, Павел Дмитриевич вложил сюда эту записку по неосторожности, ибо она к бумаге не принадлежит». Тогда я ее взял, пошел к графу,[78] подал ему конверт,[79] объяснил, что было приказано, и, получа отправление, тот же час поспешил в Одессу».[80]

Бурцев рассказывает о чувстве, которое он испытал в тот миг, когда генерал Байков протянул ему маленький листок бумаги с фамилиями. До этого Бурцев и понятия не имел, что он вез в пакете дежурному генералу. Поэтому, прочитав на листочке только заголовок – «Список членов Союза благодействия», – он побледнел. Все жеон нашел в себе силы прочитать список, который заканчивался его фамилией.

В Одессу Бурцев мчался с учащенно бьющимся сердцем. Он хорошо понимал: судьба организации висит на волоске. Ему несколько раз приходила мысль уничтожить список, но останавливало соображение, что, если начнут разыскивать эту бумажку, тот же Киселев обвинит его, Бурцева. А Киселев, очевидно, почему-то не собирается доносить правительству на членов тайного общества. Если бы он хотел это сделать, то послал бы список не в Тульчин, а прямо фельдъегерем в Петербург.

В Одессе Киселев остановился в великолепном дворце, принадлежащем сестре его жены – Ольге Станиславовне Нарышкиной, урожденной Потоцкой.

Здесь, в кабинете, окна которого выходили на синий простор Черного моря, Павел Дмитриевич Киселев принял бледного взволнованного Бурцева.

– Посмотрите, Иван Григорьевич, какой сегодня прекрасный вид являет море! – неожиданно перебил доклад своего адъютанта о доставке пакетов в Тульчин Киселев. – Некоторые и поныне еще полагают, что пустынный вид моря вызывает меланхолию и тоску. Какая чепуха! А некоторые здесь, в Одессе, и по сей день дома строят так, чтобы окна не выходили на море. А ведь стихия Нептунова изумительно прекрасна! – И генерал-майор пустился в пространное рассуждение на эту тему.

Бурцев понял – Павел Дмитриевич говорит о красоте моря неспроста. Видимо, для того, чтобы не придавать большого значения всей этой истории со списком. И он поддержал разговор начальника о Нептуновой стихии…

Лишь когда Бурцев откланивался, Киселев вдруг словно вспомнив о цели его визита, сказал:

– Представьте, что сам Раевский ничего не знает об этом тайном обществе – Союзе благоденствия. Я его сам об этом расспрашивал. Да, да!.. Представьте! Совершенно ничего не знает, – Киселев развел руками. – Думаю, что этот Союз благоденствия – просто глупая выдумка… И поймите меня, Иван Григорьевич, среди благородных людей я не мыслю заговорщиков. Их не было, нет и быть не должно.

Последняя фраза Киселева звучала, как строгое предупреждение.

– Я понимаю, Павел Дмитриевич… Их не должно быть, – повторил Бурцев.

Он вышел от Киселева, унося с собой злополучный список, повеселевший и очень удивленный. Его начальник Павел Дмитриевич, которого он знал много лет, вдруг открыл перед ним такую сторону своей натуры, о существовании которой в нем он и не подозревал.

Через несколько минут Бурцев уничтожил маленький листок бумаги, спасая этим жизни многих людей.

Арест Раевского имел большие последствия. Любимые друзья Пушкина – вольнодумцы, с которыми поэт отводил душу в своем бессарабском изгнании, скоро исчезли с кишиневского горизонта. Маленький злой карлик Сабаней, как называли многие военные между собой генерала Сабанеева, если и не смог устроить разгрома тайного южного общества, то все же сделал свое черное дело – фактически свернул деятельность кишиневской управы.

Неистовый Раевский – «спартанец», как называл его Пушкин, томился по-прежнему, заключенный в Тираспольскую крепость. «Рейн» – Орлов был отстранен от командования дивизией, покинул Кишинев, проживал теперь то в своем калужском имении, то в Крыму. Вышли в отставку один за другим: генерал Павел Сергеевич Пущин, капитан Константин Алексеевич Охотников, подполковник Иван Павлович Липранди. Отстранили от командования полком полковника Непенина.

С особенной грустью для себя ощущал Пушкин отсутствие «Рейна» – Орлова и его молодой жены Екатерины Николаевны, урожденной Раевской. У Орловых он всегда чувствовал себя, как дома. А дом Орловых, словно магнит, притягивал к себе самых смелых вольнодумцев Кишинева. Среди них Пушкину дышалось легко и привольно. Именно здесь и возникла та непринужденная свободная атмосфера, которая была необходима ему для творчества.

Но дом Орловых в Кишиневе теперь опустел и, проходя мимо него, Пушкин тяжело вздыхал.

Впрочем, у него здесь было немало друзей. Но из настоящих он выделял только двух. Первый по-отцовски оберегал его от всякой напасти – это был генерал Инзов – «Инзушка», как любил называть его Пушкин. И еще один – «Черный друг» – самый близкий из кишиневских приятелей Пушкина. Черноглазый, жгучий брюнет – молодой коллежский секретарь Николай Степанович Алексеев. Он был однофамильцем другого кишиневского Алексеева – почтмейстера.

«Черный друг» был верным товарищем Пушкина не только по развлечениям. Пушкин имел все основания доверять ему то, чем опасался делиться с другими. Например, тщательно скрывая от властей свое авторство поэмы – веселой еретической «Гаврилиады», он безбоязненно посвятил ее своему другу Алексееву и подарил ему рукопись. Недаром он переселился с квартиры Инзова в чистую глинобитную хатенку Николая Степановича. И очень тосковал по нем, когда Алексеев по делам службы уезжал в командировки.

Но, возможно, переезд с квартиры Инзова к Алексееву был вызван прежде всего стремлением Пушкина жить в более подходящей для литературных занятий обстановке. Вот эта же причина в первую очередь сейчас тянула его из Кишинева в Одессу.

Так прощай же, Кишинев! Прощайте, друзья! Узкие, кривые улицы этого молдавского города и его гостеприимные кровли! Прощайте!..

Он с грустью покидал этот город, ставший ему таким родным.

Недаром 25 августа 1823 года он писал уже отсюда своему дорогому брату Льву, что, приехав в Одессу, он вздохнул о Кишиневе. Однако скоро портовый город, – настоящее кипящее каменное море, – втянул его в свой бурливый водоворот.

Пушкин нашел в Одессе себе приют под благодатной кровлей гостиницы Рено. Комната была угловая с окном на море. Его волны теперь расстилались перед ним до самого горизонта.

Каждый миг их оттенки менялись перед его глазами, как менялась сама жизнь в огромном городе. Обо всем этом невольно хотелось сказать стихами:

К этим волнам то тихим и сонным, то грозно ревущим, его влекло неудержимо. Как только он просыпался – спешил к ним навстречу. В пестром архалуке и красной феске, похожий на молодого турка, он сбегал с береговой крутизны на хрустящий ракушками пляж. Тут еще были следы ночевавшего моря – только недавно отхлынувшего прибоя. На мокрой гальке ползали малютки-крабы. Лежали зеленые, как волосы жителей Нептунова царства, спутанные водоросли.