— Та-ак…

— Я и насчет Бенгта справлялся: там все по-старому. Лежит без сознания, или, как это называется на медицинской тарабарщине, в коме. Жена и сын неотлучно при нем. Врачи говорят, что вообще-то он давно должен был умереть. И насколько я понимаю, не питают особой надежды, что он выкарабкается.

Больно уж ты резвый да циничный насчет этого, со злостью подумал Улофссон.

— Я тут поразмыслил… — начал Удин и замолк.

— О чем? — спросил Хольмбсрг.

— Об Инге Йонссон. Нападение на нее не вписывается в картинку.

— Первое, о чем мы подумали, когда ее нашли.

— Да, и тем не менее все сходится, если вы понимаете, что я имею в виду.

— Нет, не понимаем.

— Фром открывает вакансию — он ведь, как говорится, у себя в конторе царь и бог. Затем у нас есть Бенгт, который дает ему кое-какую информацию, и эта информация в известном смысле послужила толчком ко всему. И наконец, Инга Йонссон, которая опять-таки занималась соискателями. Все вертится вокруг этой должности.

— Ну и что?

— А способ? — вставил Улофссон. — Два раза стреляли, а тут — зверское избиение.

— Вот-вот, два раза стреляли, а тут — зверски избили, как ты совершенно справедливо заметил. Но неужели ты не догадываешься?

— О чем? — спросил Улофссон.

— Не мог он в нее стрелять на третьем этаже большого дома, где кругом полным-полно народу и каждый может услышать выстрел. Он бы и по лестнице спуститься не успел — мигом бы заметили, а может, даже и схватили.

— Ну а избиение? Тоже ведь слышно. Она и закричать могла.

— Почему он ее не задушил? — перебил Хольмберг. — Раз уж решил убить?

— А я не сказал?

— Чего не сказал?

— Что у нее на шее следы удушения?

— Нет.

— То-то и оно, будь я проклят. Он думал, что она мертва, понятно? Наверняка думал. Вы ведь видели, сколько там кровищи.

— Угу. Она просто плавала в крови, — вспомнил Хольмберг. — Похоже, текло и из носа, и изо рта, и из глаз.

— И из уха, — добавил Удин.

— Ага, значит, из уха тоже… и из раны на лбу.

— Совершенно верно. А как твои дела? С документами разобрался? Их ведь там завались, будь я проклят!

— Да уж. Пока что читаю, но скоро закончу. В общих чертах положение таково… — Он порылся в пачке белых и желтых бумаг и вытащил нужную. — В первый раз отсеялось двадцать четыре соискателя, во второй раз — тринадцать, итого осталось пять. Я, конечно, могу отбарабанить имена, только не вижу смысла, имена особого значения не имеют. Но среди первых двадцати четырех есть несколько человек не из Лунда. Один живет в Эслёве, трое — в Мальме, двое — в Хеслехольме, а два за явления поступили аж из Стокгольма. Остальные шестнадцать — местные, из Лунда. Во второй группе — десять из Лунда, один из Стокгольма, один из Мальме и один из Осбю. Наконец, последняя пятерка: трое из Лунда и двое из Мальме. Стефан Стрём, Эрик Сёдерстрём, Роланд Эрн — все выпускники Лундского университета. Улоф Карлстрём работает в рекламной фирме в Мальме, а Хуго Ольссон, судя по всему, не имеет законченного высшего образования. Фирма «Вессельс»— она находится в Мальме — предоставила ему отпуск для повышения квалификации, так значится в его документах.

— Ага, — сказал Удин. — Вот что это за птицы. И как же мы за них возьмемся? Ты что будешь делать, Мартин?

— Я? Что, я один над этим корплю, что ли?

— Да ладно, ладно, не кипятись…

— По-моему, начать надо с последней пятерки. Фром звонил Бенгту, скорее всего, числа пятнадцатого прошлого месяца. Значит, интересовался он, надо думать, этими пятью… Но тем не менее вторая группа, из тринадцати человек, тоже заслуживает определенного внимания. Не исключено ведь, что Фром наводил справки о ком-то из них.

— Верно, — согласился Удин. — Только вот что это за справки?

— Кто бы знал… — вздохнул Улофссон.

— У вас в управлении есть какие-нибудь списки проходивших по тем или иным обвинениям?

— Есть, — отозвался Улофссон.

— Тогда, может быть, посмотрим, нет ли в них кого из соискателей?

Улофссон задумался.

— Поглядеть можно, — наконец сказал он. — Но не лучше ли обратиться к этим спискам уже после того, как мы конкретно установим, от кого пахнет жареным?

Видишь ли, Бенгт как комиссар знал массу людей, которые не проходят вообще ни по каким протоколам. Главное, он встречался и беседовал с демонстрантами, а тут записывалось далеко не все. Бенгт держал в голове этих университетских любителей пошуметь, и, боюсь, мы только зря время потратим…

— А у меня вот нет такой уверенности, — вставил Хольмберг. — Хотя, конечно, можно покопаться в протоколах и тогда, когда уже запахнет жареным.

— Н-да, — сказал Удин. — Звучит разумно. Потому что вам, в сущности, виднее.

Больше ничего дельного на этот раз сказано не было.

По дороге домой Хольмберг продолжал размышлять.

Никакой ясности, сплошной туман. Все-таки что же именно было известно Бенгту? То, что мы услышали от Сони и Сольвейг? Боюсь, Бенгт много чего знал…

Вечером в полицию явился какой-то мужчина. С находкой. Подстригая свой газон, он наткнулся на пистолет.

— Смотрю: лежит в траве. Я прямо остолбенел. Пистолет у меня в саду! Откуда — непонятно. Ну, я подумал и решил, что лучше всего отдать его вам… сел в машину и вот привез. — Мужчина был в старых, весьма замызганных джинсах, сине-желто-зеленой клетчатой рубахе и облепленных грязью сабо. Выглядел он лет на сорок пять. — В последнее время в городе стояла такая пальба, ну и…

— А где вы живете? — спросил дежурный.

— На Скульместаревеген.

— В районе Мортенс-Фелад?

— Да…

— Ясно, — буркнул дежурный и машинально записал адрес.

Наступил вечер. Стемнело.

Эмиль Удин сидел в своем номере. Чувствовал он себя препаршиво.

По радио Корнелис Фреесвейк распевал о том, что, дескать, уходя, нельзя ничего брать с собой.

Удин обливался потом, живот болел.

— Что же это со мной, черт побери… — простонал он.

Внезапно нахлынула дурнота, и он едва успел добежать до туалета: его стошнило. Он стоял на коленях перед унитазом, в глазах было черно, дыхание со свистом вырывалось из груди. Самочувствие — хуже некуда.

Только через несколько минут, хватаясь за стены, он добрел до телефона.

Попросил администратора вызвать такси. Натянул пиджак и, сделав над собой усилие, дошел до лифта.

В вестибюле он без сил рухнул на диван.

Потом «скорая», больница, врачебный осмотр. И диагноз: аппендицит.

— Господи, помилуй, — простонал он. Конец. Вышел из игры. Чертовски глупо.

— Аппендицит, — сказал он вслух. — Ужасно кстати, дальше ехать некуда, будь я проклят.

— С этим всегда так — не думаешь, не гадаешь, — утешил врач.

— Я уже вчера почувствовал себя плохо.

Не спится. Жарко. Простыни прямо липкие какие-то.

Осторожно, чтобы не разбудить Черстин, он откинул одеяло и сел, спустив ноги на пол.

Все равно жарко.

Тогда он ощупью добрался до окна и, стараясь производить как можно меньше шума, отворил его.

Ясная, звездная ночь.

Он полной грудью вдохнул еще не остывший ночной воздух — никакого облегчения. Взглянул на небо. Звезды — яркие светящиеся точки, небесные огни.

Мерцают, словно дальние костры. Голубоватые, бледно-желтые, красные, белые. Это что — Большая Медведица?

Он не мог оторвать глаз от неба. Звезды странно манили к себе.

На секунду у него даже голова закружилась, кажется, еще немного — и он улетит, улетит к звездам. Он стряхнул с себя наваждение.

Глядя в небо, остро чувствуешь собственное ничтожество.

Зачем все это? — думал он. Роркдаемся, растем, позволяем загнать себя в ловушки условностей, живем, умираем…

Если не получим пулю в затылок…

Кто следующий?

И в ту же минуту он опомнился.

Послышался плач Ингер. Черстин проснулась.