— Да, пожалуйста. Я бы хотел иметь полный перечень заказов, над которыми фирма работает в настоящее время. А также тех, которые прошли, скажем, за последний месяц.

— Понятно.

— Можно получить такой список?

— Разумеется. Только мне понадобится время. Сегодня я не успею.

— Конечно. Мы и не требуем.

— А вот завтра к вечеру все подготовлю. Попрошу кого-нибудь помочь.

— Отлично.

— Но зачем вам это? — Опять улыбка. Такая же блеклая.

Улофссон хмыкнул и склонил голову набок.

— Честно говоря, сам толком не знаю. Вдруг обнаружится что-нибудь интересное.

— Да я просто так спросила.

— Сколько в фирме сотрудников? — На этот раз вопрос задал Хольмберг.

— Семнадцать.

— Есть среди них такие, кто почему-либо не ладил с Фромом?

— Конечно.

— Кто же это?

— Многие. Легче перечислить, с кем он не цапался.

— Из-за своего темперамента? — Вопрос прозвучал, скорее, как утверждение.

Она кивнула.

— Только, на мой взгляд, абсолютно немыслимо, чтобы в пылу спора произошло нечто такое, что, в конце концов, привело бы к убийству.

— Вы уверены?

— Да, вполне… И резкие перепалки, и грубости действительно бывали, но продолжались они недолго. И потом, есть еще одна загвоздка. Если с ним вступали в пререкания, он не злился и не свирепел. Наоборот, чуть ли не ждал такой реакции. С теми, кто возражал и огрызался, он ладил лучше, чем с теми, кто глотал обиду и шел на уступки.

— Вон оно что…

— Да. Разумеется, я имею в виду людей его круга.

— Как это понимать?

— Ну ведь так или иначе существовал определенный предел. Нельзя утверждать, что он спускал что угодно и кому угодно. С молодежью ему, пожалуй, было трудновато.

— Из-за чего, по-вашему, происходили стычки?

— Да как вам сказать. Большей частью… Ну, например, представит кто-нибудь дурацкий, по его мнению, проект рекламного буклета, или плаката, или объявления, или кампании, а он, вместо того чтобы обсудить варианты и взвесить все точки зрения, мгновенно взрывается. Видимо, ему попросту нужен был козел отпущения, вот он и разорялся. Сперва нашумит, а потом начинает обсуждение.

— Гм…

— А еще он склочничал, к примеру, из-за политики…

— Из-за политики?

— Да. И вел себя как самый отъявленный фанатик. Пожалуй, я бы назвала его правоверным консерватором. Знаете, из этих, «темно-синих».

— Он говорил со служащими о политике?

— Случалось. В перерыв, за кофе, или на праздниках фирмы.

— Так.

— Но большинство наших сотрудников, в общем, люди умеренных взглядов.

— Значит, особо бурных дискуссий не возникало?

— Нет.

— А как насчет женщин? — внезапно бросил Улофссон.

Инга Йонссон улыбнулась. На сей раз отнюдь не блекло.

— Нет, — решительно отрезала она. — Он очень следил за моралью.

— Следил за моралью?

— Да.

— Вы твердо уверены, что он никогда не заводил шашней?

— Только один-единственный раз.

— Вы не могли бы рассказать об этом?

— По-вашему, это важно?

— Не знаю. Давно это было?

— Три года назад.

— Три года? И… с кем же?

— Со мной.

Откровенность Инги Йонссон застала Улофссона врасплох.

— С вами?!

— Да. Со мной. Скрывать тут нечего. Если угодно, могу рассказать. Это случилось в Фальчёпннге и продолжалось всего одну ночь. Мы были там на конференции. Представители рекламных фирм южной Швеции собрались на неделю в Фальчёпинге, чтобы обсудить политику в области рекламы. В последний вечер устроили банкет. Я и сама, помнится, тогда изрядно выпила. Ну и кончилось все, разумеется, в его постели. Ведь принято считать, что именно так, и бывает у шефа с секретаршей. Наутро он меня разбудил и произнес длинную речь о случившемся. Говорил, что раньше ничего подобного не бывало, и весьма недвусмысленно дал понять, что больше это не повторится, потому что, дескать, идет вразрез с его принципами и несправедливо по отношению к семье… Забавно, он так и сказал… «по отношению к семье», не к жене, а ко всей семье… — Она улыбнулась. — Потом объявил, что это не случайность, не хмельное умопомешательство, а логическое следствие нашей служебной близости. В тот вечер он-де просто-напросто воспринимал меня как свою жену. Так он все объяснил… — Инга Йонссон тряхнула короткими волосами, точно желая избавиться от воспоминания. — Да… Вот, собственно, и все.

— И вы уверены, что позже ничего подобного не случалось, с другой женщиной?

— Уверена. Потому что я бы заметила.

— Что ж, я вам верю, — неожиданно для себя сказал Улофссон.

— Спасибо.

И этот ответ тоже был для него неожиданным. Она улыбнулась прежней блеклой улыбкой.

— Значит, вы говорите, семнадцать сотрудников, — вмешался Хольмберг.

— Да.

— Можно узнать их фамилии? Она назвала.

Кроме нее, в фирме работали три ассистента, телефонистка, конторщик, шесть художников, четыре текстовика, фотограф и мальчишка-курьер, которого все звали «вахтером».

— А еще был план нанять «политика».

— Это еще что за птица?

— Человек, который сам не рисует и текстов не сочиняет. Он ведет переговоры с заказчиками, является косвенным поставщиком идей и осуществляет связь между заказчиками и непосредственными исполнителями, ну, когда тот или иной проект взят в работу. Кроме того, он должен довести требования клиента до сведения тех, кто будет разрабатывать заказ. Сам он тоже придумывает разные варианты и имеет наиболее полное представление обо всем, что находится на стадии замысла. А что касается названия должности, то оно и правда дурацкое.

— Вы давали об этом объявление?

— А как же. Только теперь вряд ли что выйдет. — Да, наверное. Все зависит от наследников… от жены и сына. Много было ответов?

— Довольно-таки. Оставалось сделать выбор.

— И тут случилась эта история, — подытожил Хольмберг.

— Да…

Турен появился в рекламной конторе в разгар опроса сотрудников.

Он решил пройтись по комнатам, покопаться в бумагах, набросках, проектах текстов, плакатах, полистать папки, книги, украдкой почитать письма — словом, прикинуть что к чему.

Казалось, он решил подышать здешним воздухом, чтобы разобраться в обстановке или на худой конец выудить хоть что-нибудь полезное.

Улофссон и Хольмберг узнали очень немного в дополнение к тому портрету Фрома, который нарисовала Инга Йонссон.

Действительно, характер у него был вспыльчивый. Но никто как будто не принимал этого по-настоящему всерьез. Все считали его поведение тем, чем оно и было на самом деле, — позой. Возможно, оборонительным средством. Или защитной реакцией. Или ребячеством.

Или порождением суетного ума.

Во всяком случае, сделать однозначный вывод было трудно.

Подтвердилось и его упрямство, и чопорность. Скорее всего, это тоже была своего рода маска. Или следствие воспитания и той среды, в которой он вырос.

Консерватизм его взглядов никто сомнению не подвергал.

Правый консерватор старой закваски, как иронически выразился художник Ларе Эрик Линдер, полноватый жизнерадостный мужчина в очках и жилете.

Его поддержал Бертиль Линдау, высокий, с изрытым морщинами лицом, холеной бородой и весьма острый на язык.

— Он вечно ругал нынешнюю молодежь, — сказал Линдер.

— «Левацкие подонки» — так он их называл, — уточнил Линдау, работавший в фирме фотографом.

— В первую очередь он поливал студентов, — продолжал Линдер.

— «Левацких гнид», по его словам, — подчеркнул Линдау.

— Вечно твердил, что раньше, мол, было совсем иначе, — сказал Линдер. — Студенты сидели тише воды ниже травы. Учились и занимались тем, чем положено. А теперь, мол, житья от них не стало. Потом он еще ворчал, что студенты подрывают репутацию города. И себе тоже вредят. Но не думайте, будто он стриг всех под одну гребенку. Есть, мол, и хорошая, правильная молодежь. И ей приходится страдать из-за того, что вытворяет меньшинство. То бишь, радикальные элементы.