Под рождество она вместе с Моной поехала к старшей сестре в Осло. Родители погибли в автомобильной катастрофе пять лет назад, кроме сестры, у нее никого не осталось, и с тех пор у них вошло в обычай встречать рождество вместе. Чтобы купить билет, Монита отнесла в ломбард обручальные кольца родителей и еще коекакие безделушки, полученные в наследство. Провела в Осло две недели, прибавила за это время три килограмма и вернулась после Нового года в Стокгольм в совсем другом настроении.

В феврале 1971 года Моните исполнилось двадцать пять лет.

С тех пор как Петер оставил ее, прошел год. У нее было ощущение, что за этот год она переменилась больше, чем за все годы брака. Прибавилось жизненного опыта и уверенности в себе — это хорошо. Правда, она к тому же ожесточилась и стала грубее, а это ее меньше радовало.

И она очень тяготилась одиночеством.

Матьодиночка с шестилетним ребенком, требующим постоянного внимания, живущая в большом доме, где каждый замыкался в своей скорлупе, без работы, без денег — что она могла сделать, чтобы вырваться из вынужденной изоляции?

Прежние друзья и знакомые перестали наведываться, самой по гостям ходить недосуг — нельзя оставлять дочку одну, да и не оченьто поразвлекаешься, когда в кошельке пусто. Первое время после развода подруги еще навещали ее, но ведь Хёкарэнген — край города, ехать далеко… К тому же она нередко хандрила и, вероятно, наводила на них такую тоску, что в конце концов отбила охоту поддерживать с ней отношения.

Монита ходила гулять с дочкой, брала в библиотеке кучу книг, которые читала в часы полного уединения, когда Мона спала. Телефон звонил редко, самой звонить некому, и когда его отключили за неуплату, она этого почти и не заметила. Она чувствовала себя в своей квартире как в тюрьме, но постепенно заточение стало для нее залогом покоя, а жизнь за стенами ее унылой квартирки казалась все более чуждой и нереальной.

По ночам, когда Монита бесцельно бродила по комнатам, не в силах читать от усталости и не в силах уснуть от душевной смуты, ей иногда казалось, что она сейчас сойдет с ума. Только поддайся чутьчуть, уступи, и безумие прорвет последние барьеры.

Она подумывала о самоубийстве; все чаще чувство безнадежности и тревоги достигало такой силы, что только мысль о ребенке удерживала ее от последнего шага.

Будущее дочери сильно тревожило Мониту, нередко она даже плакала от горечи и бессилия. Ей хотелось, чтобы Мона росла в человеческих условиях, окруженная заботой и теплом, а не в такой среде, где погоня за деньгами и социальным престижем, стремление возвыситься над другими делают людей врагами, где слова «приобретать» и «иметь» соединяют знаком равенства со словом «счастье». Хотелось, чтобы дочь могла развиваться свободно и естественно, чтобы ее не втискивали в одну из заготовленных государственных ячеек. Хотелось, чтобы ее ребенок узнал радость труда и общения, жил без тревог, уважая себя.

Казалось бы, все это — элементарные предпосылки для человеческого существования. Однако Монита отлично сознавала, что в Швеции ни о чем таком мечтать не приходится.

Но как добыть денег, чтобы покинуть страну?.. И на смену отчаянию и тоске приходила апатия и полная отрешенность.

Вернувшись домой из Осло, она решила взять себя в руки и чтото предпринять.

Прежде всего надо было пристроить Мону: самой станет посвободнее и дочь не будет все одна да одна. Монита в десятый раз обратилась в детский сад поблизости от своего дома, и ей вдруг повезло — Мону приняли.

После этого она без особого энтузиазма принялась искать работу по объявлениям.

И все время мозг ее сверлила одна мысль: как раздобыть денег? Чтобы в корне изменить свою жизнь, денег потребуется немало. Монита решила во что бы то ни стало уехать, ей было невмоготу в Швеции, в душе зрела ненависть к обществу, которое кичилось процветанием, тогда как на самом деле процветали малочисленные привилегированные слои, а на долю подавляющего большинства выпала лишь одна привилегия: крутить маховик, приводящий в движение весь механизм.

Она перебирала в уме разные способы добыть нужные средства, но не видела подходящего решения.

Накопить деньги честным трудом? Исключено. До сих пор того, что оставалось после уплаты налогов, ей хватало только на квартиру и питание.

Выиграть в тотализаторе? Маловероятно. И всетаки она каждую неделю заполняла бланки спортивного лото: хоть какаято надежда.

Ждать крупного наследства неоткуда. Где найдешь смертельно больного миллионера, который попросит ее руки и прикажет долго жить в свадебную ночь…

Некоторые девушки — она сама знала таких — хорошо зарабатывали проституцией. Теперь не обязательно промышлять на улице, назовись «моделью» и открой «ателье», или поступи в «институт массажа», или запишись в какойнибудь роскошный «сексклуб». Но ей сама мысль об этом была глубоко отвратительна.

Остается украсть. Но как и где? Да и не выйдет у нее ничего, она слишком порядочна.

Ладно, для начала хоть бы на стоящую работу устроиться.

Моните и тут посчастливилось: ее взяли официанткой в популярный ресторан в деловом центре Стокгольма. Удобные рабочие часы, и можно рассчитывать на приличные чаевые.

Среди тех, кто отдавал предпочтение этому ресторану, был Филип Трезор Мауритсон.

Так вышло, что за один из столиков Мониты однажды сел аккуратно одетый человек с ординарной внешностью, который заказал свиные ножки с брюквенным пюре. Рассчитываясь, он сказал ей какойто шутливый комплимент, но особого впечатления на нее не произвел.

Правда, и Монита не привлекла его внимания, во всяком случае в тот раз.

Она не могла похвастаться броской внешностью, в чем давно уже убедилась, поскольку люди, с которыми она виделась раз или два, редко узнавали ее при повторной встрече. Темные волосы, сероголубые глаза, ровные зубы, правильные черты лица. Средний рост (метр шестьдесят пять), нормальное сложение (вес — шестьдесят килограммов).

Некоторые мужчины считали ее красивой, но только те, у кого был случай как следует приглядеться к ней.

Когда Мауритсон в третий раз за неделю сел за столик Мониты, она узнала его и угадала, что он попросит: шкварки с тушеным картофелем — в этот день это блюдо представляло в меню крестьянскую кухню. В прошлый раз он ел блины.

Мауритсон заказал шкварки и молоко и, когда она принесла ему заказ, сказал:

— А вы, должно быть, новенькая?

Монита кивнула. Он не впервые обращался к ней, но она привыкла чувствовать себя безликой, и одежда официантки не прибавляла ей своеобразия.

Когда она принесла счет, он не поскупился на чаевые и заметил:

— Надеюсь, вы здесь приживетесь, как я прижился. В этом ресторане вкусно кормят, так что берегите фигуру.

На прощание он дружески подмигнул ей.

В последующие недели Монита приметила, что аккуратный маленький человек, который всегда ест крестьянские блюда и пьет только молоко, намеренно выбирает один из ее столиков. Постоит у двери, посмотрит, где она обслуживает, и садится там. Ей это было не совсем понятно, но чуточку лестно.

Монита считала себя плохой официанткой, она не умела сдерживать себя, когда нетерпеливый клиент начинал брюзжать, на грубость отвечала грубостью. К тому же, поглощенная своими мыслями, часто бывала забывчива и невнимательна. Но вообщето работала быстро и ловко и с теми, кто, на ее взгляд, того заслуживал, держалась приветливо, однако без заигрывания и кокетства, в отличие от некоторых других девушек.

Мауритсон неизменно перекидывался с ней парой слов, и она стала воспринимать его как старого знакомого. Моните нравилась его несколько старомодная учтивость, пусть даже она не вязалась с его взглядами на разные стороны жизни, которые он иногда кратко и выразительно излагал.

Нельзя сказать, чтобы Монита была в восторге от своей новой работы — но в общемто ничего, и она успевала забрать Мону из детского сада до закрытия. Она уже не чувствовала себя такой безнадежно одинокой, как прежде, однако продолжала всей душой мечтать о возможности перебраться в более радушные края.