— Еще порцию, мастер-князь? — уточнил Никифор, когда моя тарелка опустела. Но я только покачал головой, отставляя посуду. Откинулся на спинку кресла, чувствуя, как в животе расплывается тяжёлое, тёплое удовлетворение.

— Спасибо, но боюсь, больше в меня не влезет.

Морозов откинулся в кресле, вытер губы салфеткой и сказал:

— Спасибо, Никифор. Все как всегда великолепно.

Домовой только кивнул, собрал пустые тарелки и вышел из помещения. Мы же еще какое-то время сидели за столом, наслаждаясь отваром, и неспешно беседовали о всяких, отвлеченных от работы темах. А когда опустел и заварочный чайник, мы покинули столовую. В гостиной наши пути разошлись. Вера сослалась на дела, которые нужно было завершить, и направилась в мой кабинет, Морозов ушел к дружинникам. Я же поднялся на второй этаж, вошел в свою комнату, быстро разделся и рухнул в кровать. И едва моя голова коснулась подушки, как я провалился в глубокий сон.

Я проснулся от тихого, протяжного скрипа оконной рамы. Такого, что обычно вызывает желание перевернуться на другой бок и не обращать внимания. Но что-то в этом звуке было настойчивым, почти осмысленным.

Открыл глаза. Утро выдалось на редкость солнечным. Свет мягко пробивался сквозь занавеску, ложился на стены золотистыми полосами и наполнял комнату спокойным теплом.

Я взглянул на часы, удивленно поднял бровь. Стрелки показывали девять утра. Потянулся, бегло осмотрелся. И сразу понял, что причина скрипа вовсе не в ветре.

По подоконнику важно расхаживала ворона. Крупная, крепкая, с перьями, словно отполированными солнцем. Она двигалась осторожно, будто проверяя, выдержит ли дерево её вес, и время от времени останавливалась и наклоняла голову, словно прислушиваясь к моему дыханию.

Заметив, что я обратил на нее внимание, птица повернулась ко мне боком. Несколько секунд мы просто смотрели друг на друга.

Потом ворона вдруг встрепенулась. Перья на загривке приподнялись, крыло чуть дрогнуло. Она, кажется, поняла, что я проснулся, и… словно смутилась.

Я невольно улыбнулся: вид у неё был самый самоуверенный, но повадки птицы были как у барышни, которую застигли врасплох.

Ворона сделала шаг в сторону, расправила крылья, будто проверяя их в свете солнца, и демонстративно, с достоинством повернулась ко мне другим боком. Перья птицы переливались синими и фиолетовыми бликами, и если бы я не знал, что это обычная птица, мог бы подумать, будто передо мной кто-то, кто просто на время принял птичий облик.

Она ещё немного пощипала клювом перо на крыле, бросила на меня внимательный, почти оценивающий взгляд, и громко каркнула, будто подводя итог моему утреннему виду.

Дверь в комнату распахнулась так стремительно, что я даже не успел подняться на локтях. В проёме мелькнула невысокая фигурка, и к окну почти бегом метнулся Никифор.

— Кыш! — зашипел он, размахивая руками, словно метлой, хотя та и без того стояла у двери.

Ворона встрепенулась, взъерошила перья и расправила крылья, стараясь казаться больше, чем была на самом деле. Несколько секунд она упрямо выдерживала оборону, а потом всё же попятилась к краю подоконника.

— Ишь ты, повадилась, — подбоченившись, буркнул домовой. — Я тебе, пернатая, уже говорил: пока не надо сюда летать.

Он ткнул пальцем в сторону окна, как строгий учитель, и ворона, к моему удивлению, послушно переступила лапками ближе к раме.

— Вот начнёт наш князь вредничать, — продолжал Никифор назидательно, даже не глядя на меня, — тогда, пожалуй, и можно будет его по утрам пугать. А пока — марш отсюда.

Ворона посмотрела на него с чисто человеческим выражением возмущённого достоинства, каркнула коротко, будто в ответ на несправедливость, и с шумом взмахнула крыльями. Чёрные перья блеснули в лучах солнца.

— Хорошие у вас планы относительно меня, — хмыкнул я, сел на кровати. Ступни коснулись холодного пола, заставив меня поежиться.

Никифор подскочил, будто я нарушил его тайный обряд, и резко развернулся ко мне. Лицо домового моментально пошло пятнами, и я впервые с удивлением понял, что домовые тоже умеют краснеть.

— А я что? — торопливо заговорил он, поднимая подбородок чуть выше, чем требовалось для уверенности. — Я ворону пришёл выгнать. Чего же ещё?

Сказал — и, будто подтверждая свои слова делом, схватил с плеча полотенце, до этого висевшее там совершенно мирно, и одним ловким движением хлестнул им в сторону окна.

Всё произошло так быстро, что я только моргнуть успел.

Ворона, которая до того важно чистила перья, явно не ожидала подобного вероломства. Полотенце с хлопком задело край её крыла, и она с возмущённым карканьем не удержалась на подоконнике.

Раздался короткий шум взмахов, и уже через миг птица оказалась снаружи.

Карканье её прозвучало громко, сердито, совсем рядом — будто она всё ещё спорила с домовиком через стекло.

Но Никифор даже не обернулся. С самым невозмутимым видом он закрыл раму, щёлкнул защёлкой и повернулся к окну спиной, словно окончательно закрыл тему.

— Вот и всё, — сказал он с торжествующей простотой, поправляя на плече полотенце. — Теперь порядок.

Я зевнул:

— Пора уже просыпаться, — заявил домовой, хмуря свои косматые, будто нарочно взъерошенные брови.

Голос Никифора был недовольным, но в нём слышалось какое-то странное удовольствие. Как у человека, который с самого утра уже успел навести порядок и теперь ищет, кого бы пристыдить.

— Владимир Васильевич намекнул, — продолжил он с нажимом, — что если вы и дальше изволите почивать так долго, то потеряете форму.

— Какую форму? — уточнил я с усмешкой, садясь на кровати и наблюдая, как Никифор важно прохаживается по комнате, явно наслаждаясь своей ролью надзирателя.

— Откуда я знаю? — фыркнул он, отмахиваясь рукой, словно от назойливого комара. — Может… эту самую…

Домовой нахмурился, почесал лоб и задумчиво прищурился, будто выискивал в памяти нужное слово.

Я молчал, ожидая продолжения, и домовой, наконец, поднял палец вверх, как ученик, наконец догадавшийся, что хотел от него наставник.

— Кубинческую! — торжественно выдал он.

— Кубическую, — поправил я, не удержавшись от улыбки.

— И ее тоже, — буркнул Никифор и пошел к двери. — Всё равно терять форму вам не к лицу. Народ, знаете ли, на князя смотрит. А если правитель будет не в форме, то уважения не жди.

Домовой шагнул за порог, махнул рукой, будто подытоживая разговор. Уже в коридоре продолжая бормотать, явно не для меня, а себе под нос:

— И как только совесть позволяет издеваться над стариком? Поправлять меня ещё… Учёные, понимаешь… Не стану больше выгонять ворону. Пусть сам потом с ней договаривается, раз такой умный… А я посмотрю на это… а что… и с одним глазом люди живут…

Последние слова донеслись уже от лестницы, где пол жалобно скрипнул под его быстрыми шагами.

Я покачал головой, не удержав улыбку. Этот старик умудрялся обижаться с таким достоинством, будто был не домовым, а чиновником при дворе.

Поднялся на ноги и потянулся, чувствуя, как мышцы лениво просыпаются. Воздух в комнате был прохладным, с лёгким утренним запахом свежего дерева и пыли, которую солнце выхватывало из воздуха золотыми искрами. Пол под ногами был стылым, и я почти пробежал до ванной, чтобы не успеть окончательно продрогнуть.

Холодная вода быстро привела в чувство. Несколько минут спустя я почувствовал себя вполне бодрым и даже немного примирился с мыслью, что утро началось не по моей воле, а по прихоти Никифора. Впрочем, в этом доме, кажется, всё происходило именно так.

В гостиной меня уже ждал Морозов. Воевода сидел в кресле, вольготно развалившись, и неторопливо распивая чай. На столике перед ним, прямо рядом с блюдцем, восседал Мурзик — возмущённый, взъерошенный и, судя по виду, глубоко обиженный на весь свет.

— Я же говорил, что добуду тебе тот самый чай. Но не прямо сейчас, — глядя на зверька, терпеливо объяснил воевода и отставил чашку.