— И как вы поняли, что это та самая лиса? — спокойно спросил он, выворачивая руль. Машина плавно свернула к воротам, колёса захрустели по гравию, и через мгновение мы уже въезжали во двор.

— Заметил хвост, — нехотя признался я, чувствуя, как щеки заливает жар. — Только не подумайте, что я заглядывал под сарафан незнакомой девушке, — поспешно добавил я, бросив на него косой взгляд. — Просто… он мелькнул. Из-под подола. Совсем немного, кончик. Рыжий, с белым мехом. Но я его узнал.

Воевода молчал, но я видел, как у него дрогнули губы. И непонятно было: то ли он сдерживал усмешку, то ли что-то прикидывал в уме.

— А ещё… — продолжил я, опустив голос, — глаза у неё были… такие, что не перепутаешь. Рыжие, как у зверя, но не хищные. Смотрела прямо, спокойно, будто знала меня. И от этого стало… странно. Не страшно, нет, а именно странно.

Морозов не ответил. Только выдохнул и тихо сказал больше себе, чем мне

— Значит, перевёртыш появился перед вами в виде девушки в сарафане…

В его голосе не было насмешки, но что-то в интонации всё же задело.

— Владимир Васильевич, вы меня удивляете, — внезапно вспыхнул я. — Зачем всё время меня переспрашиваете? Вы ведь слышите, что я сказал.

Воевода не сразу ответил, как будто давая мне время выговориться. Но мне больше нечего было сказать.

— Вы уж простите меня, княже, — произнёс он слишком вежливо, почти официально, и в этой подчеркнутой учтивости чувствовалась усталость.

Он заглушил двигатель, и тишина тут же обрушилась, густая, тягучая. Где-то за домом коротко взвизгнула коса, которую то ли точили, то ли косили высокую траву. Хотя это было странно, учитывая недавний дождь. Звук пронзительно резанул воздух и стих. В следующее мгновение в боковое стекло с тяжелым гулом ударился толстый, ленивый шмель. Он сердито прожужжал, словно высказал всё, что думает о людях, которые прячутся за чудными прозрачными преградами и мешают порядочным насекомым, и улетел по своим делам.

Морозов повернулся ко мне, насколько позволяла теснота водительского сиденья. Его взгляд стал внимательным, цепким. Он не говорил ни слова, просто смотрел. Будто не пытался уловить ложь, а проверял, не сошёл ли я с ума.

Я вдруг почувствовал, как лёгкий холод прошёл по спине. Вдруг понял, что впервые за всё время вижу воеводу по-настоящему серьёзным. Не раздражённым или ироничным, а именно сосредоточенным. Как человек, который понимает: если всё сказанное — правда, то дело совсем нешуточное.

— Были бы вы подростком, — медленно проговорил Морозов, всё ещё не сводя с меня взгляда, — я бы решил, что вы просто придумали себе эту встречу.

— И почему же? — спросил я, чувствуя, как раздражение борется с любопытством.

Воевода задумчиво почесал подбородок, словно подбирал слова, потом ответил спокойно, без насмешки:

— Дело в том, что перевёртыши не меняют облик в одно мгновение, как в сказках. Это не волшебный трюк, а долгий, мучительный и… довольно неприглядный процесс. Кости ломает, кожа тянется, тело выворачивает. Это боль, княже, настоящая, звериная.

Он замолчал, бросил короткий взгляд в окно, где на ветру качались травы, и добавил:

— Опытные перевёртыши никогда не делают этого при посторонних. В момент оборота они беззащитны, а беззащитность для хищника подобна смерти. Ни один из них не допустит, чтобы кто-то видел его в уязвимом состоянии. Особенно человек.

Я перевёл дух, глядя в сторону двора. Ветер шевелил листву, и где-то глухо хлопнула дверь, будто подтверждая его слова. Всё это звучало слишком убедительно. И всё же…

— Ну, может, у этой лисы всё иначе, — возразил я, не понимая, к чему он клонит.

Морозов усмехнулся, но без веселья. Уголки губ чуть дрогнули, и взгляд стал холоднее.

— В Северске, — сказал он негромко, — такие вот 'иначе’редко бывают добрым знаком.

Воевода ненадолго замолчал, откинувшись на спинку кресла и глядя в лобовое стекло. А затем продолжил:

— Ко всему прочему, перевёртыши при обороте не обретают одежду. Как я уже говорил, это не волшебное превращение с дымом и фанфарами, как в сказках. Когда они переходят из человека в зверя, одежда рвётся, остаётся на земле клочьями или болтается на них, как тряпьё. А при обратном переходе, — он кивнул в мою сторону, — никакой сарафан на теле сам собой не появляется.

Я растерянно моргнул и пробормотал:

— Но… я ведь видел. Точно видел.

Морозов чуть вздохнул, словно объяснял очевидное, с ипокойно произнес.

— Даже если это была очень застенчивая лиса-перевёртыш, она бы перетекла из зверя в человека, будучи абсолютно обнажённой. Такой уж закон природы. Иначе не бывает.

Я на миг замер, чувствуя, как мысли путаются, а слова не слушаются. Всё, что я видел тем вечером, казалось теперь странным, будто нарочно подстроенным, но… ведь я не мог всё это выдумать.

— Тогда я не понимаю, — сказал я наконец и развёл руки в стороны, будто сдаваясь.

Воевода глухо хмыкнул, посмотрел на меня с усталым выражением, в котором смешались и сочувствие, и лёгкое раздражение.

— Вот и не пытайтесь пока понимать, княже. Здесь, знаете ли, бывает полезнее не лезть с логикой туда, где ей места нет.

— Как скажете, — выдохнул я.

— Но я не понимаю, — продолжил Морозов, чуть нахмурившись, — как вы вообще могли увидеть подобное существо. Потому как, насколько мне известно, лис-перевёртышей не бывает. По крайней мере, в наших местах точно.

— Вы уверены? — насторожился я, не то, чтобы сомневаясь в его знании дела. Скорее, цепляясь за надежду, что он скажет: «Ну, может, один случай был».

— Совершенно точно, — кивнул воевода, не оставив и тени сомнения. — Волки — да, бывают. Медведи тоже случались. Кошки встречаются. Но лиса… нет. Ни разу о таком не слышал в наших краях.

Я молчал, глядя, как лёгкий ветер колышет траву за окном машины. В памяти тут же всплыла та картинка: белая шерсть на кончике рыжего хвоста, настороженный взгляд.

— Не привиделось же мне, — растерянно пробормотал я, но воевода только пожал плечами. А мне вдруг вспомнился один важный момент и я поспешно выпалил:

— Дружинник, который проводил обход в тот вечер, уверял, что тоже замечал лису.

Морозов медленно повернул ко мне голову, прищурился.

— В виде девицы? — уточнил он с лёгкой усмешкой, но взгляд оставался серьёзным.

Я мотнул головой:

— Нет. Речь шла про обычную. Вроде.

Воевода постучал пальцами по рулю, будто отбивая невидимый ритм, и хмыкнул:

— Ну что ж… тогда всё куда интереснее, чем я думал. Обычные звери редко появляются в одном и том же месте без причины. Особенно если рядом живут десяток дружинников.

Я молчал, понимая, что стоило рассказать обо всем Морозову сразу.

— Она пыталась с вами заговорить? — спокойно, но с тем самым вниманием, от которого хотелось поёжиться, спросил Владимир.

— Нет, — ответил я после короткой паузы. — Молчала. Только смотрела.

Я на мгновение запнулся, прикусил язык. Не знал, стоит ли рассказывать дальше. Всё это звучало глупо. почти по-детски. И всё же Морозов ждал.

— Потом… — начал я, но осёкся.

Воевода чуть повернул голову, не отводя взгляда. В его голосе не было ни нажима, ни подозрения, только мягкость:

— Продолжайте, Николай Арсентьевич, — попросил он. — Даже если вам кажется, что это пустяки. В Северске, знаете ли, пустяков не бывает. Скажите, что произошло.

Я вздохнул, вперил взгляд на руки, которые зачем-то сжал в кулаки. И тихо произнес:

— Я поначалу решил, что это просто зверь. Ну, лиса как лиса. Сидела у скамейки, настороженная, но не пугливая. Я подумал, что, может быть, она голодная.

Морозов кивнул не перебивая.

— В кармане куртки, — продолжил я, — той, которую я снял с крючка у выхода их дома, нашёлся кусочек печенья. Остался с прошлого года, кажется, не иначе, до того он был сухой. Я положил его на скамейку рядом и сказал, что это, мол, угощение для неё.

— Так и сказали? — уточнил воевода.