Мы прошли ещё несколько комнат. В каждой было что-то особенное: где-то сквозь штукатурку проступал старый рисунок стены, где-то в углу стоял забытый покосившийся шкаф или уже рассохшаяся мебель.

Я свернул в один из кабинетов, остановился у большого окна, откуда открывался вид на весь квартал. Люди сновали по улицам, мальчишки бегали по тротуарам, продавая газеты. То тут, то там ходили лоточники, предлагая свой товар. Я подумал, что это здание действительно хорошо расположено: из него видно всё, и сюда удобно добираться.

— Ну что скажете, князь? — послышался за спиной голос воеводы.

Я провёл рукой по подоконнику и ответил:

— Думаю, Молчанов не ошибся. Нужно будет кое-что подремонтировать, укрепить, но в целом… это то, что надо. Идеально под кабинетную работу.

Воевода улыбнулся краем губ:

— Значит, решено.

Мы вышли из бывшего архива. Спустились по ступеням крыльца, некоторое время стояли, рассматривая здание. Солнце с трудом пробивалось сквозь серые облака, и его лучи ложились на кирпичи тусклым золотом, подчёркивая каждую выбоину, каждую неидеальную линию. Здание казалось уставшим, но не сломленным. Гордо тянулось крышей вверх будто знало, что ему предстоит новая служба и молчаливо с этим мирилось.

— Должен отметить, что у этого мастера Молчанова есть вкус и превосходное чутье, — подытожил воевода. — И понимание тоже есть. Расположение удобное, стены в целом крепкие, крыша целая. И если его еще и немного отреставрировать…

— Этим уже займется Синод, — ответил я и направился к машине. — Но сложная часть позади.

— То есть, Синод будет платить вам? — усмехнулся Морозов.

Я удивленно покосился на воеводу. И только сейчас мне пришла в голову мысль, о которой я ни разу не задумывался с момента, когда узнал о недвижимости, что принадлежит князю.

— Так не пойдет, — вздохнув, покачал головой я. — Князь не должен вести никаких дел, кроме государевой службы. Более того, в собственности князя не должно быть много недвижимости.

Воевода кивнул:

— Это было бы хорошим козырем для Совета, чтобы пошатнуть ваши позиции.

— И для промышленников, которые вполне могут с таким аргументом организовать проверку из столицы. И мне потом придется долго отвечать, как во владении князя оказалось столько объектов жилой и коммерческой недвижимости. Так что этот реестр недвижимости легко может сыграть против нас.

Воевода нахмурился:

— Никогда не подумал, что обладание домами может обернуться проблемой.

— Не просто проблемой, — поправил я Морозова. — А лишними вопросами, проверками, а возможно и острогом.

— И что тогда делать?

— Избавиться от всего этого добра. И чем быстрее, тем лучше.

Морозов взглянул на меня, ожидая продолжения.

— Есть одна идея, — ответил я, открыл дверь и сел в машину. Откинулся на спинку кресла:

Морозов занял место за рулем, вопросительно взглянул на меня, ожидая продолжения разговора.

— Нужно будет поручить Вере Романовне составить список недвижимости, которая находится во владении князя. Часть объектов передать Фонду Завета с правом распоряжения.

— А остальное?

— Оставшееся нужно будет признать бесхозным, — ответил я.

Морозов нахмурился и непонимающе посмотрел на меня:

— Зачем?

— Чтобы потом, князь выпустил указ о заселении бесхозных домов малоимущими подданными княжества, — довольно ответил я. — А часть помещений передать под работные дома. Причем, сделать это нужно будет как можно быстрее. Потому что и Совет и промышленники постараются сделать ответный ход. Скорее всего, предыдущий князь тоже хотел поступить так же. Пока скоропостижно не умер.

Воевода кивнул, завел двигатель и уточнил:

— В управу?

Я махнул рукой, и авто выкатило на дорогу. Сквозь стекло я смотрел, как старое, угловатое, мрачное здание архива останется позади. И на мгновение мне показалось, что в одном из окон второго этажа что-то шевельнулось. Словно кто-то следил за нами из окна, дожидаясь, пока мы уедем. Я напряг зрение, всмотревшись в силуэт здание, но морок спал.

— Скорее всего, отблеск солнца сыграл такую шутку, — пробормотал я.

— Если в Северске вам что-то мерещится, то это неспроста, — не поворачиваясь, подал голос Морозов.

— Неужели здесь в каждом доме есть домовой? — спросил я с искренним удивлением.

— Домовых в городе много, — кивнул он. — Но есть у них одна особенность: в одном здании больше одного мужика-домового обитать не может. Не уживутся. Как два хозяина за одним столом: кто-то кого-то в итоге выдворит.

Я приподнял бровь:

— А женщины-домовые бывают?

Морозов хмыкнул и обернулся. Глянул на меня с прищуром, как на гимназиста, который вдруг спросил что-то неприличное.

— Бывают, — сказал он, и в голосе прозвучала неожиданная мягкость. — Только нечасто. Если в доме живёт домовушка — это сразу видно. Всё как-то легче, уютнее. Теплее что ли. Считается, что такая домовичка в дом приносит лад и радость. И домовому с ней веселее живётся: у него появляется смысл не только на полках пыль гонять да котов пугать, а жить по-настоящему. Хлопотать, смеяться, варенье закрывать.

Воевода замолчал, поворачивая руль, а потом продолжил:

— А вот с рождением детей наступает нелёгкий период. Поначалу домовята забавные, шустрые, только шишки себе набивают да со старым веником играют. А потом… чем старше становятся, тем больше начинают лезть в дела папаши. Всё им интересно, всё им подавай — закрома проверить, кладовки переставить, к метле доступ получить.

— Помощнички, значит, — усмехнулся я.

— Да не помощнички, — покачал головой Морозов. — Сначала мешаются под ногами, потом спорят. А когда сила у них просыпается по-настоящему, то пытаются сами домом управлять. Мол, ты, батя, уже старый, не шустренький. Давай-ка уступай место.

Он усмехнулся, но с ноткой горечи:

— Вот тут у отцов характер и портится. Не каждый выдержит, когда родная кровь пытается его же с крыльца согнать. Хорошо, если домовята до этого времени успевают разлететься: кто в пустующий дом, кто в новостройку, кто к старухам одиноким на поклон. Тогда всё тихо. А вот если не разбежались вовремя, то начинаются потасовки. Иногда и серьёзные. До такой степени, что дом трещит, да стекла лопаются.

— И что бывает с отцом? — спросил я, хотя уже начинал догадываться.

— Если сынок в полную силу вступил и потягаться с отцом вздумал — значит, пора старому уходить. Дом он теряет. Бывает, подается в лес, чтобы там агукать и сбивать с пути добрых путников. Бывает в подпол уходит. А иногда исчезает вовсе. Его дело уступить, когда придет время. Это закон. Жестокий, но древний.

Мы помолчали. Я подумал о Никифоре. О его привязанности к дому. О его сварливости, в которой, быть может, была отголоском прежних битв.

— А с дочерьми как? — осторожно спросил я.

— С дочерьми… — Морозов на миг улыбнулся. — Те по-другому. Они чаще уходят, как только вырастают. Не борются. Сами ищут себе новое место, чтоб уют сотворить с нуля. Чтобы шторы выбирать, пироги печь, и чтобы по ночам к ним тянулись за теплом. А отец им до конца остаётся батюшкой. Подарки таскает, хлеб сушит. Издалека, но всё равно рядом.

Он замолчал, глядя куда-то в сторону.

— Потому и редки женщины-домовые. Потому и берегут их пуще зеницы ока. Дом с такой домовушкой как живая душа. Не просто стены, не просто полы, а самое настоящее счастье в нем.

За окнами мелькали вывески лавок, прогуливающийся прохожие и редкие фонари, застывшие, как часовые. Машина свернула на проспект, въехала на площадь, и остановилась у крыльца управы.

— Подождать вас в машине? — уточнил Морозов, и я кивнул:

— Мне нужно просто забрать папку с архивом и написать указ о передаче ряда зданий в Фонд Завета. А затем передать письмо Молчанову с курьером. Я не думаю, что это займет много времени.

Воевода кивнул. Я же вышел из машины, поднялся по ступенькам крыльца, открыл дверь управы и вошел в холл. Кивнул сидевшему на вахте дружиннику и направился в кабинет, на ходу доставая из кармана телефон. Набрал номер Молчанова. Мастер-распорядитель взял трубку почти сразу: