Я молча смотрел вперёд, чувствуя, как в груди поднимается не злость даже, а обида. Я же стараюсь, делаю для людей. А выходит, что всё можно обернуть против тебя, стоит кому-то захотеть.

Морозов заметил, как я помрачнел, и, чуть сбавив тон, сказал уже мягче:

— Вы не хмурьтесь. Надо действовать. Пригласите к себе репортёра. Не старого какого-то, а живого, местного. Молодого, из тех, кто, также как вы, поглядывает в телефон и не имеет предвзятости к столичным. Пусть задаст вопросы. А вы спокойно расскажите — откуда деньги, кто даёт, что за договор с купцами.

Он перевёл на меня взгляд, чуть прищурился:

— Прессу надо взять себе на вооружение, Николай Арсентьевич. Иначе она сама возьмёт вас да и разберёт на части.

Я молчал. Но слова его запали. В них не было назидания, только забота.

Дорога к поместью показалась долгой. Остаток пути я молчал, глядя, как за окнами авто мелькали деревья, тёмные кроны которых шевелились от ветра, и казалось, будто лес шепчется сам с собой. Звёзды проступали всё ярче. На Северск быстро опускалась ночь, и к поместью мы подъехали уже в темноте. Каменные стены величественно возвышались в полумраке над садом, и фонари у ворот отражались в листьях деревьев, словно светлячки. В окнах первого этажа горел мягкий, приветливый свет. Будто сам дом звал внутрь, точно маяк, обещая укрытие.

Машина въехала на территорию, остановилась у крыльца. Я вышел из салона, глубоко вдохнув запах влажной земли и ночных цветов. В полумраке стрекотали кузнечики, где-то в траве шуршало что-то маленькое и живое, над клумбами парили ночные бабочки. Всё вокруг дышало спокойствием и тишиной.

Морозов догнал меня у ступенек и, будто невзначай, сунул мне в руки веник — тот самый, что мы прикупили заранее.

— Сегодня будет к месту, — заметил он с хитрой усмешкой, будто знал больше, чем собирался сказать.

Я взглянул на веник, потом на него.

— Думаете, Никифор опять будет ворчать?

Морозов покачал головой, понизил голос и ответил почти заговорщически:

— Напротив. Погода хорошая. В доме — спокойно. Все при деле, никто не бунтует. А это как раз и есть лучший момент.

Он сделал паузу, глядя в сторону дома, где в окне мерцал приглушённый свет.

— Дарить гостевушки лучше когда домовой не бурчит и не хлопает дверями, — продолжил он. — А когда доволен. Тогда и подарок с душой примется, и пользы от него будет больше.

Я кивнул, прижимая веник к себе осторожно, почти с уважением. Он пах свежим сеном, сухими травами и каким-то летним затишьем. Тёплым, как хлеб из печи.

— Ну что ж, — сказал я тихо. — Попробуем задобрить старого хранителя.

Я поднялся по ступеням крыльца, открыл дверь и вошёл в дом. Привычный запах сухих трав, дерева и старого камина окутал меня, словно кто-то накинул на плечи тёплый плед. В гостиной горел свет, и у камина за столом уже сидели Вера и Никифор.

Секретарь расположилась в кресле и склонилась над папкой бумаг. Она сосредоточенно что-то помечала на полях ежедневника. На лице отражалась усталость: щёки побледнели, в уголках рта притаилось напряжение, но глаза были внимательными. Брови сведены у переносицы, губы плотно сжаты, рука уверенно двигалась, оставляя на бумаге строчку за строчкой.

Напротив, на низкой табуретке, как почтенный надзиратель, восседал Никифор. Он скрестил руки на груди, будто вот-вот собирался сказать: пятёрка — только если без помарок. В его глазах читалась и строгость, и гордость. Но когда взгляд его упал на лежащий у края стола телефон Веры Романовны, выражение лица домового моментально потяжелело.

Мурзик, что дремал на подоконнике, словно по команде поднял голову. Он заметил, куда смотрит Никифор, вытянулся, соскочил на пол и с поразительной деликатностью прыгнул на стол. Приземлился мягко, как пушистый заговорщик, и сразу метнул заинтересованный взгляд на блестящий прямоугольник.

Вера, не отрываясь от бумаг, протянула руку, забрала телефон и буднично сунула его в карман. Без возмущения, без удивления. Видимо, уже привыкла, что в доме у неё есть конкурент за внимание к технике.

Я же, стоя у входа, успел заметить взгляд белки — хитрый, прищуренный, с явным обещанием: «это ещё не конец». Сдаваться питомец даже не собирался.

Мурзик, устроился на краю стола с видом профессионала занятого важными делами, вроде защиты дома от мобильных телефонов. И вдруг насторожился. Его уши дёрнулись, словно кто-то невидимый произнёс заветные слова: «пришел человек». Он резко повернул голову и посмотрел в мою сторону.

В следующую секунду белка соскочила на пол, пронеслась по ковру и, как пушистая молния, оказалась у моих ног. Задрала мордочку, уставилась в глаза — внимательно, почти строго. Потом обежала кругом, встала на задние лапки и с явным ожиданием потянулась ко мне крошечными лапками, будто прося: «А ну, разворачивайся, князь, показывай, что там у тебя в карманах?»

Я покачал головой.

— Сегодня без подарков, Мурзик. Увы.

Питомец замер. Секунда… вторая… И вот в его чёрных бусинках-глазах отразилось всё: и разочарование, и боль предательства, и сомнение в моей адекватности. Мурзик опустился на все лапы, повернулся ко мне спиной. Затем демонстративно, с дрожащими крыльями, с достоинством обиженного аристократа, удалился к подоконнику.

Запрыгнул, улёгся и, не оборачиваясь, вытянул хвост ровно в мою сторону — как маленькое пушистое «фи».

Я вздохнул, прошёл вглубь комнаты и, бросив взгляд на Никифора, тихо заметил:

— Кажется, моя репутация в этом доме только что пострадала.

Домовой хмыкнул, не поднимая глаз:

— Бельчонок у нас с характером. Но вы не гневайтесь, княже. Он сегодня не досчитался одной из своих заначек. Никак мыши добрались до подпола и украли у Мурзика запас сухариков. Но мы скоро будем ужинать. И после трапезы он подобреет. Уж вы мне поверьте.

Я подошёл ближе, остановился перед домовым и, немного смущаясь, протянул подарок.

— Это вам, Никифор. Мы выбрали вместе с Морозовым.

Старик встрепенулся, подался вперёд, бережно взял веник обеими руками, как редкую книгу. Повертел, поднёс к лицу, вдохнул. Лицо его при этом начало расплываться в такой довольной улыбке, что, казалось, ещё чуть-чуть — и он сам начнёт стрекотать, как его пушистый приятель.

— Вот это вещь, — сказал он с уважением. — Сухой, звонкий, крепкий. Не рвань, не пыль. И смотри-ка…

Домовой наклонился ближе, внимательно вгляделся в золотистые веточки.

— Ага, есть! Просяные зёрнышки остались. Самое то, белке на угощение.

Мурзик, будто услышав своё имя в списке гостей на празднике, тут же встрепенулся, прыгнул на пол и ловко вскарабкался по штанине старика, потом по локтю и прямо на веник. Занял место, как царь на троне, обнюхал всё веточки, издал довольное стрекотание и, не стесняясь, начал грызть одно из зёрнышек. Он щурился от удовольствия и настоящего беличьего счастья.

— Ну вот, — пробормотал Никифор, с улыбкой глядя на своего питомца. — Оценил. Сразу видно — вещь нужная.

Он поднял глаза на меня, и в этом взгляде появились благодарность, довольство, и, как ни странно, лёгкая растерянность.

— Спасибо вам, княже, — сказал он чуть тише, чем обычно. — Не каждый день нас, стариков, вот так с почётом… Да ещё и по делу.

Я только улыбнулся в ответ, но он вдруг слегка поёрзал на скамье, будто что-то вспомнил и добавил, откашлявшись:

— А вы, коль не против… скоро ужин будет. Почти всё готово. Сейчас похлебка дойдет. Сегодня с грибами, домашняя. Нехитрая, но сытная.

— Против? — я усмехнулся. — Я уже весь день мечтаю не о заседаниях, а о вашей стряпне.

Домовой одобрительно кивнул, а Мурзик довольно щёлкнул зубами и тронул лапкой ещё одно зёрнышко. Видимо, вечер всё-таки удался даже у него.

Признаться, такое поведение домового выбило меня из состояния равновесия.

— Сейчас мне нужно кое-что доделать. Как раз вернусь к похлебке.

Домовой кивнул, всем своим видом давая понять, что все понимает.

— Дела Северска на первом месте.