— Я вас сейчас убивать буду! И буду в своем праве, между прочим! За имущество! За калитку! За собак, которые теперь, из-за вас, будут неделю заикаться! Псы у нас дорогие. Мы их из самой столицы выписали. Они дороже вашего ливера стоят! За то, что вы вторглись на частную территорию!

Роман задышал чаще, лицо его покраснело, волосы встали дыбом, тапочки угрожающе поскрипывали о ступени.

— Зубов! — взвизгнул он с особым драматизмом. — Глава жандармов вас всех найдёт и лично прибьёт! Он меня уважает! Мы с ним пили… неважно что, но пили! Начальник жандармерии! Человек слова! И если я скажу чего, то он сделает!

Курносов сделал ещё шаг, теперь уже целясь из ружья. И я с трудом сдержал вздох облегчения. Наводил ружье Курносов неумело, скорее рассчитывая на эффект.

— Вы думаете, можно вот так, безнаказанно, к дому Курносовых заявиться⁈ Мы люди уважаемые! На приёмах бывали! У нас ламбрекены ручной работы! Мебель из столичного каталога! Вы кто такие⁈ Чего добиваетесь⁈ Ограбить государевого слугу решили?

Он продолжал выкрикивать всё новые обвинения и угрозы, сыпал фамилиями, званиями и намёками на знакомства, которые, казалось, существовали только в его голове. Но все они там занимали почётное место и имели грамоты.

— Да я князю пожалуюсь! — истошно заорал он. — Лично! Я его письма читаю! Я в курсе, как у него дела! Я ему в газете ещё в восемьдесят шестом писал! Не напечатали — так то другое! Но я писал! И молодого в лицо знаю! Он мне руку жал! Я его по плечу хлопал!

И Курносов вновь потряс ружьём, словно пытался отправить нас всех в отставку по статье «за оскорбление величия».

Морозов стоял с выражением лёгкого недоумения, будто перед ним оказался не вооружённый мужчина в бисерных тапочках, а плохо написанный персонаж дешёвого романа. Он перевёл взгляд с ружья на халат, с халата — на тапки, потом снова на ружьё. Поднял бровь, почесал подбородок и тихо, почти себе под нос, пробормотал:

— Вроде мухоморы ещё не пошли… С чего такие концерты? Куда лекари смотрят?

Курносов, не уловив сарказма, лишь злобно дернул щекой и яростно натянул халат на грудь, словно пытался подчеркнуть свой высокий статус. Мужчина держал ружьё как дирижёрскую палочку.

— Назад! — гаркнул он, выставляя ствол вперёд. — Не подходить! Я вас предупредил! Один выстрел — и будете потом резиновой грелкой на печке лежать! Я человек уважаемый! Я закон! Я…

В воздухе чувствовалась высвобождаемая сила. Видимо, Курносов, наконец, решился стрелять. И чтобы не допустить такой глупости, я спокойно, без особых эффектов, лишь с лёгким, поднял руку и сделал ленивый жест в сторону ружья.

Металл жалобно скрипнул, оружие дёрнулось, будто само передумало участвовать в этом фарсе, и в следующее мгновение ружье вырвало из рук Курносова, точно тряпичную игрушку. Ружьё описало в воздухе широкую дугу, с глухим стуком впечаталось в ближайший куст и, кажется, решило там остаться, чтобы не возвращаться к прежнему владельцу.

Курносов замер, прижав руки к груди, на лице его застыло выражение смертельной обиды, будто у него только что отняли не оружие, а любимую позолоченную вилку из сервиза.

Морозов хмыкнул, покосился на куст, потом снова на меня и негромко добавил:

— Ну вот, конец веселью.

Жена Курносова, разъярённая и распаренная, с видом оскорблённой королевы театра провинциального масштаба, вдруг с поразительной грацией, для женщины в шали, халате и тапках на меху, нырнула рукой в складки своей вязаной мантии. Пальцы её извлекли оттуда тонкий, сверкающий клинок, явно хранившийся «на всякий случай» между молитвенником и пакетом с нафталином.

— Ах ты, мерзавец! — взвизгнула она, и, сжав губы, кинулась прямо на меня. — Я тебя проколю, супостат! Силу на добрых подданных показываешь, безжалостный душегуб!

Я лишь чуть сместился в сторону, даже шагом это назвать было нельзя — скорее вежливый уклон. Дама, лишённая цели, пролетела мимо, споткнулась и с глухим шлепком приземлилась на каменную дорожку.

Несколько мгновений она лежала, потом застонала, поднялась с выражением вселенской трагедии на лице и заорала так, что даже ворона, севшая на карниз, вспорхнула в панике.

— Ой! Коленку! Коленку разбила! Да чтоб вам всем! Да чтоб ваши потомки лягушками родились! Я вас прокляну! На жуткую, на липкую, на бесконечную смерть! Пусть у вас обувь натирает, вода в чайнике не кипит, а кошки вас стороной обходят! Чтобы они вам в подушку мышей носили!

Морозов стоял с видом человека, которому в очередной раз пришлось наблюдать нечто настолько удивительное, что он даже не сердился, а просто качал головой, как священник посреди сельского клуба.

— Хорошо, что жандармы в пути, — вздохнул он. — Жалоба в Синод на колдовство будет подана лично от лица князя. По всем правилам. С датой, печатью и приложением.

Я поморщился. Мне уже начал надоедать этот спектакль. Морозову, видимо, это тоже надоело. И он зажег огонек на ладони, подсветив наши лица в вечерней, северской темноте. Жена Курносова резко замерла. Она наконец-то удосужилась рассмотреть одежды, взгляд перескочил от герба на груди к знакам на запонках, и рот её открылся, но на этот раз беззвучно, как у рыбы.

— Это ж… — побледнев, прошептала она.

И тут же подхватила юбки, развернулась и бросилась к крыльцу, взлетая по ступеням, будто вновь обрела юность.

— Молчи, Ромашечка! Ради всего святого! — зашипела она, подскакивая к супругу, который всё ещё не рассмотрел нас и продолжал угрожать.

— Я требую компенсации! Я этого так не оставлю! Я…

— Заткнись, дурак! — прошипела Курносова и впечатала кулак супругу в грудь так, что у Ромашки захлопнулся рот, но перед этим на крыльцо выскочила вставная челюсть и рядом золотых зубов.

Я же обернулся к воеводе и едва слышно произнес:

— Кажется, у нас появился новый претендент на пополнение государевой казны.

— Ч-ч-что? — пробормотал Курносов, не расслышав моих слов.

Я взглянул на него и улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка вышла как можно более дружелюбной:

— Жандармов вызвали, значит? Это хорошо. Пойдемте их в доме подождем. А то, кажется, дождь собирается.

В доме пахло ладаном, сухофруктами и какими-то пряностями, слишком сладкими для здешнего климата. Высокие потолки были украшены лепниной. На стенах висели картины в золотых рамах. Массивная мебель из красного дерева: стол, кресла, шкаф, была щедро украшена витиеватыми резными узорами, настолько замысловатыми, что на них рябило в глазах. Витрины с посудой блистали хрусталём и позолотой, обилие фарфоровых статуэток создавали ощущение, будто мы оказались в лавке любителя карнавального китча. У стены на боку лежала полка, с которой на ковер скатились ониксовые статуэтки. Похоже, в эту стену пришелся удар вырванными ветром воротами.

Ковер под ногами был персидским, или его подделкой, но в любом случае с таким пёстрым узором, что по нему можно было изучать географию сказочных стран. Люстра под потолком напоминала свадебный торт: многослойная, перегруженная хрустальными каплями, свисающими несколькими рядами. Даже камин в углу, вроде бы простое и уютное место, был утяжелён бронзовыми часами с купидоном, который вытягивал к потолку позолоченную стрелу.

Я рассматривал все это «великолепие», приоткрыв от удивления рот. Как по мне, это был образец вычурности и безвкусицы. Здесь не было достойного богатства. Только громкое, нарочитое «смотрите, у нас есть деньги». И ни капли уюта.

— Дом у вас что надо, — произнёс я, проводя ладонью по резному поручню лестницы. — Дорого. Богато. С любовью.

Курносов кивнул, старательно пряча глаза. Что-то в его взгляде дрогнуло.

— Прошу, мастер-князь, — произнес он, указывая к столу, стоявшему у камина. Смолистые поленья потрескивали в портале, отблески огня плясали на резной мебели, на шелковых гардинах, на старинном портрете, глядящем с угрюмым укором со стены.

— Спасибо.